Пол Мартенс. А может Коныч...
Конрад МакМанус утверждал, что его похитили инопланетяне и подменили дупликатом.
«Но, Коныч, — возражаем мы, — это же бред! Если бы ты был дупликатом, ты бы нам этого не рассказал».
— Инопланетяне испортили моё тело своими опытами, экспериментами и прочей лабудой, — качает головой Коныч, — и им пришлось изготовить новое, чтобы тут про них не прознали.
«То есть, они уничтожили всё кроме мозгов?» — спрашиваем.
— Нет, — отвечает Коныч, — мозги они тоже уничтожили.
«Тогда какая же часть тебя — всё ещё ты?»
— Я.
«Но…»
Тут Коныч махнул рукой поперёк горла, будто угрожая расправой нашим возражениям, и испустил эдакое «фух», что ему–то, мол, известно, в чём тут дело, но он не собирается нам ничего объяснять, то ли потому что не выходит у него, то ли потому что нам этого всё равно не понять.
Пришлось обратиться к его жене, Роберте.
— Да, я думала он просто в уборную сходил. Хотя, может, и подзадержался там дольше обычного.
На что Коныч заметил, мол, гораздо дольше, лет эдак под сто. Просто, инопланетяне находятся вне времени и пространства.
Роберта призадумалась.
— Нет, ну не сто лет — это уж точно.
— Фух, — только и сказал Коныч.
Мы спросили Роберту, а не изменился ли Коныч с тех пор.
— Да не особо, — ответила она, поразмыслив (уж если кто умеет поразмыслить, так это Роберта), — не считая, что, по–моему, он больше не ходит ночью в уборную.
В ответ, мы переглянулись и пожали плечами — за исключением редких случаев обезвоживания, в нашем возрасте такое было неслыхано. Алек Фарнсворт заявил ещё, что он–де может выпить три стакана воды после ужина и не ходить в уборную всю ночь, но Алек Фарнсворт — врун.
«Ещё что–нибудь?» — продолжаем.
— Ну, разве что, вот что, — отвечает Роберта, — недавно съел он целую порцию острого чили с бобами. И без единого последствия.
Тут уж нам затруднительно стало сдерживать изумлённый ропот. Мы бы и сами не прочь вернуть себе способность есть острый чили. В былые времена мы, помнится, с превеликим удовольствием его уплетали.
В общем, не исключено было, что Коныч–таки был прав, и расследование было решено продолжить.
«Как же проверить, что Конрад — дупликат? — спросили мы друг друга. — Может стоит взглянуть на его кровь? — отвечаем, — Ну, и какого беса мы понимаем в крови? — Да, по крайней мере, увидим, красная ли она. Может она у него зелёная, или маслянистая, или вообще какая–нибудь, очевидным образом не кровяная, жидкость».
Отправились мы обратно к Конраду и Роберте и звоним в дверь. Вообще–то, в нашем квартале мы со звонками не церемонимся, но необычные обстоятельства, казалось, требовали особой формальности.
«А нельзя ли нам взглянуть на твою кровь?» — спрашиваем.
Надо отдать Конычу должное, он мигом раскусил наш план.
— От неё, — говорит, — вам не будет никакого проку. Я же говорю, они подменили всё. Она выглядит, как самая обыкновенная кровь. Может она даже и есть самая обыкновенная кровь, хоть и изготовили её инопланетяне. Вы и представить себе не можете, какие они там умные.
Наши сомнения, скорее всего, были очевидны, потому что тут он скорчил кислую мину, и, покачав головой, исчез за дверью. Не прошло и минуты, как Коныч вернулся, демонстрируя нам штопальную иглу. Он уколол себя в палец и на нём тут же набухла большая красная капля.
— Ну, что, довольны? — спрашивает.
Мы переглянулись и согласились, что довольны, хотя бы временно.
«Но всё равно, не понятно, — говорим, — Если они подменили всё, то какая же часть — ты? Душа, что ли?»
— Как–то не нравятся мне религиозные коннотации этого слова, — отвечает Коныч, — Скажем лучше — моя сущность.
«Так а где же была эта твоя сущность, когда у тебя не было тела?» — не унимаемся мы.
— А инопланетяне поместили её в энергетическое поле напоминающее по форме эрленмейеровскую колбу.
«Ясно," — отвечаем, хоть и ни малейшего понятия не имеем, что это такое. И мы готовы были побиться об заклад, что Коныч знал про эрленмейеровские колбы не больше нашего. Раньше. Мы многозначительно приподняли брови и поспешно удалились.
Кровь кровью, а Коныч больше не был самим собой. Даже если нам он всё ещё казался Конычем.
«Что же делать–то? — размышляем. Да стоит ли тут хоть что–нибудь поделывать? — переспрашиваем. А как же, — отвечаем, — не можем же мы позволить жить среди нас кому–то, по собственному его утверждению, изготовленному инопланетянами. Кто его знает, что он ещё учинит. Может он шпион, или бомба, или ещё чего похлеще.»
А тут ещё Роберта рассказывает, что они с Конычем в кино ходили.
— Иностранное, с субтитрами.
Что за хрень!
«А мы–то думали ему и дела нет до всего этого культпросвета!» — говорим.
— Так раньше ему и не было. Но в этот раз он решил, что фильм выглядел многообещающе.
«Французский что–ли?» — спрашиваем.
— Иранский.
От такой новости у нас дыханье спёрло.
— Ну и что с того, — сказал Коныч, когда мы припёрли его к стенке, — Может я кругозор свой расширяю. Что же в этом плохого? Отсюда не следует, что я — не я.
«Ну, как тебе не ясно, — настаиваем, — ведь ты теперь отличаешься от прежнего Конрада МакМануса. А уж если инопланетяне умудрились изготовить тебе такой дупликат, что он спит ночь на пролёт, не поднимаясь в уборную, ест острый чили без последствий, наслаждается иностранными (иранскими!) фильмами, кто знает, на что ты ещё способен. То есть, на что ещё способны они».
Вот тут–то Коныч и сам рот разинул.
— Ёлки, — говорит, — а может вы и правы. То есть, я–то себя ощущаю всё тем же, но может это они злонамеренно постарались, чтобы мне так ощущалось? Может я и правда — больше не я?
Казалось, вот–вот разрыдается.
Мы и сами забеспокоились. «Нет–нет, — говорим, — ты — всё ещё ты, просто, так сказать, несколько видоизменённый». И дружно киваем, удовлетворённые удачной формулировкой.
— Ну, нет. Уж слишком ставки высоки. А вдруг я обижу Роберту?
«Вот, видишь? — кричим, — ты всё ещё настолько ты, чтобы беспокоиться о Роберте. Не особо–то ты и изменился!»
— Правда? — спрашивает, — значит, я — всё ещё я?
«Ну, конечно, — кривим мы душой, — ты — всё тот же старый добрый Коныч, каким всегда и был».
— Ой, спасибо. Просто камень с души, в самом деле!
Коныч заулыбался и пошёл домой, а мы кивали ему вслед, довольные и исполненные гордости за удачно совершённый добрый поступок.
«Бедняга, Коныч, — говорим, — Он–то, было, серьёзно взволновался, — и добавлям, — Хорошо, что успокоили».
