Николай Полунин - Край, где кончается радуга

Николай Полунин

Край, где кончается радуга

Он был родом из Эстремадуры, где живут в первобытной дикости, едят скудно, а об удобствах не имеют понятия, и сколько он себя помнил, ему всегда приходилось работать с утра до вечера.

Эрнест Хемингуэй. Рог быка

Какой я мельник?! Я - ворон, а не мельник!..

Из арии

Труд - дело хорошее, он даже полезен человеку - это говорят проповедники; и, видит Бог, я никогда не боялся труда. Но все хорошо в меру.

Джек Лондон. Мартин Иден

Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!

Из песни

Джутовый квартал. Третья улица. Ткач - А еще надлежит тебе, Пятьдесят четвертый, не токмо следить, но и содействовать всецело. И в том ты обязан докладом. Ибо Усвоение есть главное и основное и должно ему быть скорым и полным. А что есть поведение? Поведение есть отражение Усвоения, а потому поведение должно быть благим. Исходя из этого, делаем вывод... Ткач второй час стоял навытяжку и лупил глазами на дюжинного. Дюжинный был ему знаком, еще когда ходил старшиной в тройке, только индекса его Ткач не помнил, заковыристый у него индекс, не упомнишь ихних индексо"... вот. Из старшин тот дослуживался до лычки лет восемь, и теперь любимым его делом стало поразоряться перед безответным номером, поставив молокососов за спиной. Молокососы быстро уставали, им делалось томно, и старик разрешал им поразвлечься. Иногда это была "липучка", иногда попросту брали "в пятый угол". Ткач поежился. Сомнительно, конечно, чтоб и сейчас тоже, да кто его знает, дубину сиреневую, ему, может, и Уложение о Пятидесятых номерах не ведомо. А, ведомо иль нет, хрен старый? Похоже, что нет. Тогда - худо. Ткач увидел, как во второй шеренге задвигали челюстями - липучку готовили. Худо. - А еще должен ты... Ткач решил смотреть под ноги, на распростертое розовое тело. Свеженький совсем, мороки будет... Комок шлепнулся, не долетев. Старикан дюжинный повернулся к строю, ткнул туда кулаком, там взвыли. Ага, ведомо все-таки. Ткач приободрился и поглядел на лежащего с интересом. Что ж за птица? - ...есть благо. Отсутствие повиновения есть неблаго, должно пресекаться своевременно и караться беспощадно,- он свирепо глянул через плечо.Перейдем к вере. Что есть вера? Вера есть повиновение Идеалам. А Идеалы? Идеалы есть воплощение Перспективы. Дело высшего - давать Перспективу, дело низшего - следовать... Затем лиловый развернул этот тезис и пошел склонять частные случаи повиновения Перспективе. Молодцам сделалось совсем томно. За головами передних высвечивал свежий фингал. Гад, думал Ткач, глядя в расчесанную надвое сивую бороду. Сморкач вонючий. Когда ж он наконец выдохнется? Наизусть уж изучил, двадцать раз одно и тоже. А кстати, двадцать или больше? Или меньше? Ну-ка, ну-ка... точно, двадцать. Двадцатый. Юбилей, а, Наум? Но он шпарит! Видно, в честь круглого числа решил выдать. А сколько ему? Ему... ему... под девяносто ему, а стоит, будка, как вполовину меньше. Живут, гады. Управление стражи лелеет кадры, чтоб им... Ткач спохватился, напрягся, мысли послушно улеглись, под черепом защекотала знакомая мягкая кисточка, и от него - Ткач знал - потянулись веянья преданности и покорности. Он снова вылупился на серебряную нашивку дюжинного и застыл. Спустя полчаса они, наконец, ушли. Выглядело это так: в нагрудном кармане сиреневой шкуры старика запищало и закопошилось - это таймеры у них такие,- не закруглив очередной фразы, он завернулся для ухода, и все укутались в плащи (Ткач зажмурился, закрылся, ожидая, что на голову повалятся горящие балки), но то ли сиреневые стали ловчее, то ли что-то новенькое выдумали им научники,- ушли они сравнительно легко, без катаклизмов. Ткач открыл глаза. Стены слегка дымились, у порога были навалены голубые холмики. Он потянулся за веником - вымести песок и лишь тогда заметил оставшегося Стража. Молокосос щерился гнилым зубом, потирал вспухшую скулу. Ткач не успел выпрямиться, и ему со сладостным хаком врезали по загривку. Потом подняли и точно так же смазали в нос. Нос смялся, в нем хлюпнуло. Очухался Ткач не скоро. Утеревшись - во рожа-то, вся в кровище,- посмотрел по сторонам. Похоже, нормально, чисто, да просто так все едино не понять, оставили чего, нет? А этот-то этот,- ух, злющий! Не побоялся ведь Экипажа, отстал, чтобы только по сусалам вложить, а Экипаж-то у них это тебе не "в пятый угол", ох, не "в пятый", Экипаж всем радостям радость, известно, что Пэкор там с ними делает, сколько оттуда возвращается, а сколько там, значит, и остается. Туда любой какой-никакой здоровый номер попадет, так через полминуты мешок тряпок останется, не про нашу честь Экипаж делан, Управление специально для своих расстаралось, вот поди и пойми их, Стражу. А этот-то, этот не побоялся, да, ну и ладно, ну и черт с ним, откуда знать, у него, может, рука там наверху... Ткач потряс головой, поймав себя, что опять думает чуть ли не вслух, встал с колен и начал выгребать после сиреневых, выносить за порог. На улице был туман. До гудка оставалось с час, рассвет едва проглядывал сквозь слабо фосфоресцирующую пелену. Ткач, кряхтя и охая, носил к канаве совок за совком, изредка посматривая в конец улицы, куда по одной, по две уходили после ночи женщины. Они шли вдоль серых бетонных стен, и тела их казались серыми от неверного туманного света. Они были похожи до одинаковости и исчезали в белесой пробке, закупорившей улицу, идя одинаковой танцующей походкой, вертя задами и приподнимаясь на цыпочки, и теперь, утром, это казалось еще более нелепым, чем вечером, когда они появлялись с противоположной стороны. Они терялись из виду уже через полсотни шагов, и нельзя было рассмотреть, как они доходили до конца улицы,- оттуда поднимались клубы пара, и очень быстро не оставалось ничего, кроме тяжелого едучего запаха. За спиной раздались гукающие утробные звуки, загремело, и звуки на секунду стали жалобными. Поворачиваясь, Ткач уже знал, кто это. Это был Дживви-Уборщик. Он, как всегда, улыбался. - Чего тебе? Дживви пробурчал что-то невнятное. Загукал и пустил слюни. - Еще рано, потерпи, Дживви. Дживви жалобно заблеял, теребя помочу. - Нет у него ничего,- Ткач покачал головой так, что чуть не треснула шея. - Аа-оо-ээ...- Дживви показывал на дверь. - Ну пойдем, сам посмотришь. Первым делом Дживви сунулся в буфет, но там действительно ничего не было. Время неурочное, для завтрака раннее, ленту еще не пустили. Дживви сел на пол и приготовился реветь. Когда Дживви ревел, это было непереносимо, и Ткач спешно полез на антресоль доставать из загашника миску. Дживви сразу расцвел и начал кушать. Когда Дживви кушал, смотреть тоже было неприятно, и Ткач решил доубраться. Он поворачивался спиной, а потом и вовсе вышел, но слышно все равно было, и он думал, что, если бы пятнадцать лет назад его не разглядел сам Папашка, он бы сейчас так же пускал слюни над вчерашним варевом в миске и рыгал, высматривая еще, и отдирал присохшую корочку, а то - как все досыпал бы последние минуты до первого гудка, перекатившись на нагретое после девки место, а то - что вероятнее - жил бы в Городе, жил бы по-нормальному, не так, может, как эти самые пятнадцать лет назад, там, на той стороне, не в Крае, но и не слишком плохо, да, и не было б этого вечного счета: вот и еще один год, и еще, и еще... Папашка знал, что делал, когда вытаскивал из дерьма,- служи теперь верой и правдой. И буду. И я буду, и другие будут, как же иначе, если вынули из дерьма, оттуда_ только так, верой и правдой, или совсем уж придут и номера не спросят, а после сволокут к Чертовой Щели, вон дебил этот в коротких штанишках и постарается, и не дело чудаку, кого прибрал, свой ли чужой одно. А я-то ему чужой, всем я чужой, как был чужим, так и остался. Усвоение ихнее - чешуя, а он знать не знает, стоеросовый, у кого миску лижет... и я чужой, и этот бедолага, что притащили,- тоже; ему, небось, сразу Пятидесятые светятся, на него, небось, сразу глаз положили, не Папашка, конечно, сгнил уже Папашка, да молодые там сильны. Кто там сейчас, Крот что ли? Да ляд с ним, мне за грехи мои до таких верхов отсюда не докричаться, мне б только в Город вынырнуть, вот новенького сделаю еще, поглядим, может, оценят, юбилей как-никак; а уж в Городе я куда хочешь и с кем хочешь, там тебе не Третья улица... сделаю, сделаю новенького, плевать на все, пусть хоть Уборщиком, хоть кем, мне с него жир не снимать, но ведь нет, не дадут мне такой простяк, я у них по сю пору в спецсейфе лежу, в папке моей, в желтой с черным кантом, все, значит, расписано, экий я есть спецфирмец; что я могу, чего умею... Тоже Папашка еще постарался, любил он меня - сын, говорил, а мне положить, кого я ему там напоминал, я в деньки те только зубами скрипел и на стенки от Усвоения лазил... и парню этому достанется, непохожий он какой-то, нетипичный, но я, наверное, не лучше был, не помню только... Ну что, сожрал, чудо? Сожрал, говорю? Ну и мотай отсюда, надоел, у-у, недоделанный, весь стол загадил, слюнями своими залил, теперь и тут убирать... Сытый Дживви мычал, пытался благодарить. Выражать признательность он мог только одним способом: выполняя свою работу. Поэтому он взялся за ногу лежащего (на пути попался стол, но для Дживви, когда он сыт. это не проблема), стол полетел в угол, и Уборщик поволок стыдно и жалко раскорячившееся тело к выходу. Подвернувшимся дрыном Ткач огрел Дживви вдоль спины, тот завизжал от боли и обиды, выбежал он, а Ткач по вдруг сократившейся внутри неведомой мышце понял, что звучит гудок... Он представил, как все сейчас, еще толком не очухавшись, ринулись к буфетам, схватили миски, а в мисках бурда строго по дозам - кому сколько положено; и они напихиваются бурдой, торопятся, прикусывают языки, а через пять минут второй гудок, и надо будет выползать из нор, заспанными, недовольными, почесывающимися, помаргивающими, опухшими гляделками, и выстоять у Чертовой Щели, переругиваясь сипло, и побрести в переулок, а там - в следующий, а там - через мост, к фабрике, к пыли, к грохоту... Ткач закряхтел, подтаскивая Человека - это был Человек, несомненно,- к лежанке, поднатужившись, перевалил, сверху кинул тряпье. Точно, Человек. Не совсем похожий, странный, но безусловно. Значит, оттуда, значит, земляк. Ткач нагнулся к груди - сердце не билось. Что такое? Он живой, нет? Пульс... вот пульс. А сердца не слышно, как нет его. Ткач еще приник ухом, по-прежнему ничего не различая, и только по редким толчкам в щеку понял, что биться-то сердце бьется, но оно... но оно... оно у него в правой стороне! В правой стороне!!! Ткач резко отстранился, сглотнул. Деваться было некуда. "Око жгучее, на огне настоянное, полыменем залитое",- вспомнил он. Еще вспомнил: И на кой предмет смотрели они,- полыменем занимался, а над ким длань свою поганую коготную простирали - обращался во прах зловонный..." Господи, подумал он. Господи преблагий всемогущий, оборони ты глану мою, пронеси, Господи, отведи... ммм... отведи... Черт, что ж я ихних молитв-то вечно не упомню. Черт, как же теперь. Сморкачи, ругнулся он на лиловых, сморкачи. Подсунули, понимаешь. Устроили юбилей, понимаешь... С края лежанки свешивалась белая кисть. Он поискал гладами перепонку, но рука была как рука, пальцев пять, когти плоски, обычные, обкусанные и никаких перепонок. У Ткача чуть отлегло. Раз перепонок нет, еще ничего. Перепонка, я вам доложу, верный признак, вернее перепонки только глаза, а глаза у него... Ткач набрался смелости и приподнял веко... глаза у него нормальные, голубые у него глаза, а не полыменем залитые, тут уж без дураков... ф-фу! Напугался-то как. А? Людь! Нелюдь! Наплетут ереси. Вот сердце... ладно, разберемся мы еще с его сердцем, пусть его будет, где хочет. Это даже интересно - его сердце, интересно очень и, можно сказать, завлекательно. Но потом об этом, об этом потом, слышишь. Полусотенный, синяя твоя морда, а сейчас он, кажется, отходить начинает, он, вон, захрапел, задышал, глазками своими голубенькими заворочал, по всему здоровенный парень: и часу ведь не прошло. Ну посмотрим, посмотрим, чем тебя на дорожку напичкали, чего ты, голубок, знаешь, а чего надобно тебе рассказать... Джутовый Квартал. Третья улица. Вест - Ешь, - говорил Ткач, тыкая ему в руку миску. - Ешь, ешь, давай ешь, привыкай, чтоб в пять минут, по-быстрому, не рассусоливай... Он не мог. Не единожды он пытался втолкнуть в себя синий комковатый студень, и всякий раз ничего не получалось. Ткач орал, что нечего, не дерьма ему положили, а нормальную еду-пищу, и что порция ему полагается одна, с ленты больше не получишь, а нежрамши откинешь копыта, и всю ему, Ткачу, какую-то малину опоганишь. Он не мог. Он отставил миску на край стола, выбравшись, приподнял кусок войлока, закрывающий дверной проем, и стал смотреть наружу. Снаружи картина не менялась. Холм, про который Ткач сказал, что он - Чертова Щель, стоял так же справа, а поле, про которое Ткач сказал, что оно - Поле, показывало свой, стиснутый улицей, горизонт слева. На горизонте не наблюдалось ничего из ряда вон. Дымка, дымка и дымка. - Ну, ты, попробуй давай, попробуй, она вкусная, чего ты... Не оборачиваясь, он помотал головой. Еще рано, еще не время, еще не пришел настоящий голод. Вгляделся. С холма под названием Чертова Щель стекали пласты белого дыма, а может - пара, как от сжиженного газа. Такого он еще не видел. Надо спросить у Ткача, не опасно ли. Впрочем, вряд ли. Просто он слишком многого еще не видел, а ему уже страшно. ...Впервые ему стало страшно в заюзившем "бьюике", но лишь на какой-то миг, а когда "бьюик" слетел с серпантина и завис над трехсотфутовой пропастью, чувства отключились совершенно, и он только вдруг понял, что видит машину со стороны, как она падает и вспыхивает - без него. Мир перед глазами бешено завертелся, а он тогда не придал этому значения, решив, что именно так и умирают... - Разносолов тебе! - взъелся Ткач.- Кулинариев! - Ты лучше скажи, каким обрызом я тебя понимаю, и, главное, ты меня,сказал он, все не оборачиваясь.- Я сейчас произнес три фразы, и все три на разных языках, а ты понял. Как ты понял, если у вас тут и языков-то этих нет? Или есть, Ткач? - Языков тебе!.. ...затем он сразу увидел Ткача. Без перехода. То есть он увидел существо, представившееся как Ткач. Оно помолчало и добавило со значением в голосе: "Пятьдесят четвертый". Существо было несомненно человекоподобным, с привычным набором конечностей, но цветом синее," сгорбленное, тонкие руки беспрестанно шевелили тонкими пальцами, сквозь прорехи в стеганной куртке просматривалась синяя грудь, и на груди это были... щупальца, решил он. Тонкие, такие же тонкие, как пальцы, и даже, кажется, с фалангами, подобранные и свернутые в клубки, и явно очень длинные... Пятьдесят четвертый Ткач присел к нему рядышком и тихими понятными словами стал излагать. Начал он с имени, которое отныне будет носить новичок. Имя было доступное и краткое: Вест. Предписывалось оно, по-видимому, категорически, и спорить новоявленный Вест не стал, тем более, что считал он себя либо на том свете, либо еще в мотеле, где набрался до синеньких человечков, и ни "серпантина", ни полетевших тормозов не было в помине. Затем ему разъяснили, что перед ним труженик скромный, и номер его сиречь порядковый номер в общем строю скромных тружеников-Ткачей, но произносить и - бу-де придется - писать его следует с буквы заглавной, ибо любой труд почетен, и на толику уважения он, Пятьдесят четвертый, наработал. Далее Весту "справили одежду" - засаленную куртку, как на самом труженике, и неопределенного вида брюки. Вест облачился. Все сильно смахивало на бред, но бред не бывает таким продолжительным и логичным, и ему впервые стало не по себе. - ...во дурак-то! Выходит зря я тебе вдалбливал, что это все и есть Усвоение. Все-о. Понимаешь? Общаемся вот свободно, веришь мне, так? Все Усвоение. Погоди, работать начнешь, у тебя и пин... пиг... пим-ментация... - Пигментация. - Вр-во! Пигментация изменится. Кожура, правда, полезет, но это не больно, ты не бойся. - Ладно, - сказал Вест. - Верить я тебе действительно почему-то верю, но если ты думаешь, что мне от этого легче, то напрасно. Особенно не по себе ему было в первый день, когда он наконец уверился в реальности происходящего и начал думать невесть что. Первым делом представилась некая зараженная зона, тем более, Ткач все время твердил про карантин. ("Ты есть где? Ты есть в карантине. На предмет чего? На предмет рецидивов. Большего тебе знать не положено"). Скажем, открылась внезапно область выпадения специфических осадков со специфическими свойствами, специфически воздействующими на человеческий организм. Как на физический, так и на психологический облик. Он, уразмыслив себе так и отпихнув Ткача, уже занес через порог ногу, но три пули, одна за другой, расщепили брус притолоки, и Ткач мрачно пообещал шлепнуть, причем притом "ему самому за это ничего не будет". Пистолет у Ткача оказался весьма впечатляющим, калибром не меньше 45. Впрочем, смотреть с порога Весту разрешили, хотя далеко не в любое время. Попозже Ткач клятвенно заверил, что это надо "для твоей же пользы", что через пять-шесть дней все разъяснится само собой, "и за ради всего святого, не ходи ты". - Где я хоть нахожусь, ты мне можешь ответить? - А и не надо, - сказал Ткач с набитым ртом, - и не понимай. Тебе, значит, и не велено понимать. Было б ведено, понял бы, а нет так нет. - Кем велено? - быстро спросил Вест. Ткач задумчиво облизывал синие пальцы. - Ну так,- сказал Вест. - Или ты со мной разговариваешь по-человечески, или я тебя пристукну. И тогда уже точно уйду. -: Тебя кто держит? Иди... иди, иди. Через десять минут мокрого места не останется. Пшик! - и готово. - Ткач отер руки об штаны. Сказал: - Не рыпайся, дурак. Тоска, подумал Вест. Нехорошо, ай, как нехорошо, что я до сих пор ничего не понимаю... Любые, в общем, версии критики не выдерживают. Но либо они, либо это проделки кошмарненьких Пришельцев, ворующих людей, по чисто гастрономическим побуждениям... "Лагерь это, - подумал Вест. - Лагерь для перемещенных лиц, а Ткач обрабатывает новичка. Плохо, кстати, обрабатывает, не прививает нравов и обычаев". - Слушай, Ткач, - сказал Вест и замолчал. Ох, до чего же не хочется. Хочется выждать обещанные пять суток. Теперь - меньше. - Слушай, Ткач,- повторил он,- я, пожалуй, пойду. - Кто тебя держит? Иди. Иди. Иди. Через... эй, эй, постой, эй, куда? Я тебя счас!.. - Твоя очередь не рыпаться, Ткач. - Он показал пистолет. - Ты слишком крепко спишь, Ткач.