Роджер Желязны
Музейный экспонат
Когда действительность убедила Джея Смита, что искусству нет места в пустом и легкомысленном мире, Джей Смит решил оставить этот мир. Однако брошюра «Йога — Путь к Освобождению», выписанная им по почте за 4 доллара и 98 центов, не помогла ему освободиться от уз обыденности. Напротив, она даже усугубила зависимость Джея Смита, уменьшив его покупательную способность на 4 доллара и 98 центов, а хлеб насущный в этом мире, увы, приходится покупать.
Сосредоточившись в позе лотоса, Смит углубленно созерцал свой пупок, но это приближало его не к освобождению, а только к осознанию, что с каждым новым днем пупок неуклонно приближается к позвоночнику. И если идею Нирваны можно счесть вполне эстетичной, то идею самоубийства таковой назвать трудно (притом, на самоубийство не у всякого хватит духу, — да и откуда взяться крепкому духу в немощном теле?). Поэтому посредством ряда изящных рассуждений Смит отказался от этой мысли.
— Как легко лишить себя жизни в идеальной обстановке! — вздыхал он, меланхолично откидывая со лба золотистые пряди (отросшие, по очевидной причине, до внушительной классической длины). Воображаю толстого стоика в его мраморной ванне: вот он, овеваемый опахалами прекрасных невольниц, потягивает вино, а верный лекарь-грек, не поднимая глаз, почтительно вскрывает ему вены. В сторонке, вот здесь, допустим, — вздыхал он еще глубже, — нежная черкешенка бряцает на лире, аккомпанируя его голосу; он же диктует свою надгробную речь, ту, которую вскоре прочтет, не скрывая слез, благородный соотечественник. О, сколь же легко им было! Таков ли путь нынешнего художника? Вчера лишь рожденный, сегодня уже презираемый, во мраке безвестности одиноко ступает он, как слон к месту своего успокоения!
С этими словами Смит поднялся во весь свой шестифутовый рост и всмотрелся в зеркало. Окидывая взглядом свою мраморно белую кожу, высокий лоб, прямой нос и широко расставленные глаза, он подумал: поскольку художник не может жить искусством, не попытаться ли осуществить, если можно так выразиться, обратный процесс?
Он напряг мышцы, верно служившие ему все четыре студенческих года; отрабатывая ими половину стоимости обучения, юный Джей мог без особых помех, воспарив над мирской суетой, создавать собственное направление в искусстве: двумерную раскрашенную скульптуру.
«Для непредвзятого взгляда, — писал о ней некий ехидный критик, — работы мистера Смита — не то фрески без стен, не то просто взбесившиеся линии. В отношении первых вряд ли возможно превзойти этрусков — поскольку их фрески, по крайней мере, знали свое место; а что до вторых — воспитанники любого детского сада достаточно ловко владеют упомянутым искусством».
Ловко! Всего лишь — ловко! Тьфу! С души воротит от этих Джонсонов — любителей лезть со своим уставом в чужой монастырь!
С удовлетворением Джей констатировал, что вынужденный аскетизм убавил его вес за последний месяц на тридцать фунтов и рассудил, что вполне готов воплотить Поверженного Гладиатора эпохи упадка Рима.
— Решено! — провозгласил он. — Я стану искусством.
Под вечер того же дня одинокая фигура со свертком появилась в Музее Изящных Искусств.
Возвышенно изможденный (но тщательно выбритый, вплоть до подмышек), Смит слонялся по греческим залам, пока там не остались только статуи и он сам.
Выбрав уголок потемнее, он установил себе пьедестал. Все потребное для существования в качестве скульптуры (включая одежду) поместилось внутри этого ящика.
— Прощай, мир, неблагосклонный к своим художникам! — промолвил Смит, восходя на пьедестал.
Нет, совсем не напрасно оказались потраченными 4 доллара и 98 центов из продуктовых денег, ибо благодаря Пути к Освобождению Смит научился сохранять истинно мраморную неподвижность всякий раз, когда немолодая учительница младших классов, отягощенная нелепой прической и четырьмя десятками питомцев, бесцеремонно вторгалась в его владения (что происходило регулярно, по вторникам и четвергам между 9.35 и 9.40 утра). К счастью, он предусмотрительно избрал сидячую позу.
К концу недели Смит точно установил соответствие между эволюциями музейного сторожа и звоном огромных часов в соседнем зале (превосходный образчик искусства XVIII века — эмаль, золоченые листья и множество ангелочков, игриво порхающих друг за другом). Ему совсем не хотелось быть похищенным в первую же неделю своей музейной карьеры: что могло бы ожидать его, кроме скучного места в третьестепенной галерее или унылого существования в сугубо частной коллекции не вполне честного коллекционера? Поэтому он был весьма осмотрителен в своих набегах на музейный буфет и благоразумно вступил в союз с золочеными ангелочками. Дирекции не приходило в голову защищать холодильник и кладовку от экспонатов, и Смит готов был искренне приветствовать подобную недогадливость. Он довольно умеренно прикладывался к ветчине с хлебом, но десятками порций поглощал мороженое. Через месяц ему пришлось заняться силовой гимнастикой.
— О, утраты! — вздыхал он в залах Новейшего Периода, оглядывая безмолвное царство, на которое некогда притязал. Он скорбел над «Павшим Ахиллесом», как над родным, (впрочем, «Ахиллес» и был его собственным произведением).
Он узнавал себя, как в зеркале, в хитроумной мешанине из болтов и ореховой скорлупы. «Если бы ты не сдался, — говорил он себе с обидой, — если бы ты продержался подольше, как эти простейшие творения искусства…» Но нет! Это было невозможно!
— Или возможно? — взывал он к удивительно симметричному мобайлу[1] над ним. — О, возможно ли?
— Пожалуй, — донеслось откуда-то, и Смит вихрем взлетел на пьедестал.
Ничто, однако, не угрожало ему. Музейный сторож вкушал греховные радости перед пышной рубенсовской наядой в дальнем крыле и потому при всем желании не мог участвовать в разговоре. Смит рассудил, что услышанное свидетельствует о его приближении к Высшей Истине. Он вернулся на Путь, удвоил свои усилия оторваться от земного и выглядел совершенно «Поверженным».
С тех пор не раз доводилось ему слышать сдавленный смешок или невнятный шепот. Вначале он оставлял их без внимания, считая шутками лукавых чад Мары и Майи, пытающихся сбить его с Пути. Постепенно у него возникли сомнения, но он решил ничего не предпринимать, придерживаясь стратегии пассивного наблюдения.
Но вот, в один прекрасный день — золотой и зеленый, как поэма Дайлана Томаса — юная дева вошла в греческий зал и огляделась украдкой. Нелегко оказалось Смиту сохранять свою мраморную безмятежность, когда она — о зрелище! — стала сбрасывать с себя одежды.
