Ознакомительная версия.
Трускиновская Далия
Маршрут Оккама
Посвящается Арсению Молчанову
День был довольно жарок, и путешественницы истомились в огромных, тяжеловесных, не ко всякой дороге, тем более — российской, приспособленных дормезах. Ближе к полудню они потребовали остановки.
Выскочив, расправив юбки, смеясь, они пошли вперед, срывая с обочин цветы, пачкая пальцы в млечном соке одуванчиков, заплетая послушные стебли ромашек, высматривая — не мелькнет ли где василек, а иные не брезговали и клевером, приседая на корточки, чтобы выпутать его из более высоких трав.
Шли пятые сутки пути. Неудобства уже начали сказываться — две ночи пришлось спать не раздеваясь. Но праздничный мир и молодость принадлежали сейчас этим юным женщинам всецело. Даже крестный ход, появившийся из-за поворота, не навел их на душеспасительные мысли — а лишь помешал несколько общему веселью.
Однако не все были радостны — мало веселого находила в путешествии высокая синеглазая брюнетка, стройная, с гордой осанкой, вполне соответствующей неодобрительному определению — словно аршин проглотила. Возможно, она держала шею так прямо, стараясь сделать незаметнее пухлый подбородок. Брюнетку окружали почтенные дамы, не давая ей ни скорого шага ступить, ни нагнуться, и она позволяла себя оберегать, всякий раз удерживая на устах резкое слово и лишь вздыхая.
Увидев крестный ход, брюнетка первой перекрестилась на несомый впереди образ и на торчащие вверх хоругви, а затем вздохнула. Поневоле первой перекрестишься, коли тебя сопровождают нарочно приставленные, чтобы следить люди, даже повивальная бабушка, которой велено ехать в одной с тобой карете, — и та держит ушки на макушке.
— Матушка Катерина Лексевна, не пойти ли следом? — спросила женщина постарше прочих, хотя и не старых лет, статная, дородная и румяная. Кареты мы нагоним!
Брюнетка, не задумываясь, кивнула.
— Где мой кошелек, Прасковья Никитишна? — спросила она. — Буду подавать милостыню. И пожертвую на храм.
— Тут он, матушка…
Крестный ход был нетороплив — да и мудрено спешить сытому пожилому батюшке в новой рясе, нарядным молодицам, взявшимся нести вдвоем один большой образ, мужикам, которые едва не поссорились вчера за право взять самую тяжелую хоругвь, и идущим следом старикам со старухами, убогим на костылях, беременным бабам за руку с детишками. Путешественницы, считаясь с тем, что синеглазая брюнетка беспрекословно замедлила шаг и шла, наклонив гордую голову, поступили так же — в этом случае ее поведение было равносильно приказу.
Не все убогие спасали душу, участвуя в ходе, — иные остались на паперти сельского храма, чтобы встретить образа. Это были совсем уж дряхлые бабушки, прозрачные от старости деды, иной — без руки или без ноги, может статься, и ветеран давней шведской войны. Но среди них сидел на коленках еще не старый мужик с перевязанным глазом, в дырявом рубище, на котором поблескивало несколько мундирных пуговиц, и одной рукой вроде бы крестился, а другой придерживал небольшой мешок, при этом еще озирался, как будто охранял незримое сокровище.
Брюнетка, не глядя, протянула руку, и ей вложили в ладонь бисерный кошелечек. Оделяя поочередно нищих, она подошла и к мужику с мешком.
— Ну, этому-то подавать и незачем, — негромко, но язвительно сказала дородная женщина. — Сидят дармоеды, бормочут, а на них пахать можно. Гляньте-ка, до чего толст — ему и трудиться незачем, с подачек живет…
Это относилось не к Катерине Лексевне, а к прочим ее спутницам, в том числе молодым и веселым, что, присмирев, подошли и встали рядышком.
Нищий глянул на нее единственным глазом, поднял руку и стал совершать движения, которых сперва никто не понял: сложенными щепоткой перстами тыкал себя попеременно то в правое, то в левое плечо.
— И перекреститься-то не может! — догадалась дородная женщина. — Гнать бы его такого с паперти!
— Я уйду, — грозно молвил мужик. — Я уйду, как в небесах дыры отверзнутся. Видали, как по небу дыры плывут? Я в дыру уйду.
— Спаси и сохрани! — молодые красавицы закрестились. Мужик, говоря это, воистину был страшен.
— А что то за дыры — знаете? — он повысил голос. — То — персты! Сверху в небо персты упираются!
Он растопырил грязные пальцы и, вытянув руку ладонью вниз, показал, как это происходит.
— Так что за персты-то? — спросил он еще раз.
— Божьи, дяденька? — смело попыталась угадать одна из подружек.
— Божьи! — подтвердил нищий. — Видели — дыры плывут? То — пять дыр, то четыре, а то и три бывает, а то и две, а то и одна? Перстов-то мы не видим, а нам по дурости нашей мерещится, будто пятна. А через эти дыры Господь — что? А? Что Господь посылает?
— Да будет тебе его слушать, Катерина Лексевна! — все более пугаясь, воскликнула дородная женщина. — Он невесть что несет! Пойдем, помолимся да и прочь отсюда!
— Нельзя тебе, матушка, теперь дураков слушать! — подсобила и повивальная бабушка. — Госпожа Владиславова дело говорит!
Третья из сопровождавших печальную брюнетку женщин, невысокая, со злым лицом, отвернулась, всем видом показывая: жду, пока это дурачество окончится.
— Через те дыры он нам время посылает! — провозгласил нищий. — И оно незримыми перстами в землю упирается и ее насквозь пронизывает! Дивны дела твои, Господи!
— Погодите, сие весьма любопытно, — произнесла брюнетка, несколько оживившись. — Не канонически, но любопытно.
Она достала из кошелька монету — большой медный пятак, протянула ее нищему, но тот, вопреки ожиданию, не соблаговолил повернуть свою грязную лапу хотя бы ладонью вверх.
— Не умножай количества сущностей сверх необходимого, — поучительно сказал он Катерине Лексевне. — Оттого большой вред бывает.
Она в недоумении повернулась к спутницам.
Те поняли, что брюнетка хочет спросить: откуда бы одноглазому безумцу знать такие философские тонкости?
— Из семинаристов, поди, — прошептала дородная женщина. — Ученья не вынес, разумом повредился, теперь вот дармоедом заделался. Да пойдем, матушка! Что ты, право?
Великая княгиня Катерина Лексевна уронила монету на колени дармоеду и пошла дальше, оделяя менее грамотных нищих.
Одноглазый философ, не обращая внимания на деньги, забормотал. Казалось бы, ему вовсе не было дела до пятака с вензелем императрицы Елизаветы Петровны, однако позднее, когда и крестный ход окончился, и нищие стали разбредаться, чей-то не в меру шустрый внучек попытался стянуть подаяние и получил по пальцам.
Прибрав пятак в мешок, мужик довольно ловко поднялся с колен и, не перекрестившись на церковный крест, как полагалось бы, зашагал прочь.
Ознакомительная версия.
