Александр Плонский
Плюс-минус бесконечность
Небо вздымалось гигантской колонной. Ее основание призрачно утопало в море света, а вершина была дымчато-черной. Едва угадывались звезды.
Он шел мимо аквариумов-витрин, сквозь скопище людей, спешащих, фланирующих, топчущихся на месте, пробивая в толпе брешь. Когда-то, вырвавшись из спазматических объятий города, он целый день мчался, куда глаза глядят, лишь бы подальше от кишащей людьми бетонной пустыни. Заночевал в мотеле. Рухнул на койку, обессиленный, не раздеваясь. Казалось, не пройдет и секунды, как сон, вязкий, глухой, засосет в мертвую зыбь беспамятства.
«Спасен, свободен…» — мелькнула блаженная мысль. Кружилась голова, звенело в ушах, словно под водяным прессом, сознание ускользало… И вдруг взрыв, вспышка, крик: мобиль несется в людскую гущу… Нужно отчаянно выкручивать руль, чтобы объехать, не задавить…
Снова бездна и тот же закольцованный бред. Под утро подумал: схожу с ума. И решил: будь, что будет! Мобиль помчался в сон, давя и расшвыривая колесами аморфную массу…
Проснувшись, понял, что так и не обрел свободы, что навсегда прикован к городу — не вырваться, не убежать.
…Сейчас он двигался, как в том страшном бреду, не сворачивая и не сторонясь: его окружали призраки. Призраки-дома, призраки-манекены в витринах, призраки-люди. Ничего вещественного, кроме него самого. Это была дань ностальгии, жажде города, того города, от которого он мечтал избавиться навсегда…
* * *
— Вы преступник, Лэнк, — сказал Мартин. — Очень жаль, но это так.
— Какое же преступление я совершил?
— Пока никакого. Но совершите. Обязательно совершите, если не принять меры. В старину сказали бы, что это у вас на роду написано.
— Чушь!
— Отнюдь. Мы проанализировали десять прогностических вариантов, и в каждом из них — убийство!
— Где доказательства, что я совершу его в действительности?
— Их нет, — пожал плечами Мартин. — Да мы и не обязаны предъявлять доказательства. У вас устаревшие представления о правосудии. Поймите, Лэнк, математическое моделирование дает возможность с высокой степенью вероятности предвидеть будущее. Вам предложили ряд тестов. Их результаты вместе с вашими генными тензорами, футуралами, паркограммами ввели в компьютер и задали десять типовых эвристических программ, от экстремальной до асимптотической. И всякий раз компьютер ставил один и тот же диагноз: «Убийца!»
— Но разве можно карать за несовершенное преступление? — с отчаянием воскликнул Лэнк.
— Мы никого не караем, — ответил Мартин. — Наша задача не наказывать, а защищать. И мы обязаны защитить человечество от вас, Лэнк.
— Что же со мной будет?
— Землю можно сравнить с кораблем, а живущих на ней — с экипажем. В давние времена, обнаружив у матроса признаки проказы, его, дабы спасти других…
— Бросали за борт?
— Нет, высаживали на необитаемый остров.
— Неужели моя… болезнь неизлечима?
— Медицина не всесильна, — жестко проговорил Мартин. — Готовьтесь, Лэнк, вам предстоит космическое плавание. И на одной из необитаемых планет…
— Я не выдержу… — простонал Лэнк. — Сойду с ума от одиночества. Это самая жестокая казнь, которую можно придумать. Уж лучше…
— Не унижайтесь, бесполезно!
— Вы палач, мне это ясно и без компьютера!
— Возьмите себя в руки. Вас снабдят всем необходимым. Человечество великодушно и, раз уж так случилось, пойдет на любые затраты, чтобы оправдать…
— Свое собственное преступление по отношению ко мне?
— Не кощунствуйте, Лэнк! — закричал Мартин. — Черт возьми, вы по-прежнему принадлежите к человечеству. Изгнанный, еще не вычеркнут из списков. У вас будет все, чего достигло общество, — сокровища науки, культуры, искусства. Распорядитесь ими разумно, и одиночество не окажется вам в тягость!
— А если я не соглашусь?
— Вашего согласия никто не спрашивает!
* * *
И вот Лэнк идет по призрачному городу — островку Земли, отделенному от нее тысячей парсеков. Он может не только идти, но и бежать до изнеможения, не покидая при этом замкнутого пространства радиусом около десяти метров — столько ему отведено для жизни. Правда, пространственная сфера способна трансформироваться — по его воле становиться то безмерным клокочущим океаном, то заповедными джунглями, то старинным парком с купинами тонко пахнущих роз, но чаще всего — безликим в своей громадности городом.
Искусственный, напоминающий мираж, хотя и вполне правдоподобный, мир всецело принадлежит ему. Лэнк — всемогущий бог этого мира и останется богом до самой смерти. И тогда мир тоже исчезнет. А пока Лэнк может обрушивать молнии, вызывать стихийные бедствия или же созидать по библейским или собственным рецептам все, что вздумается. И он трудится в поте лица, творя и разрушая, разрушая и творя…
Лэнк сознавал, что все это лишь беспрестанная, лихорадочная смена декораций, попытка уйти — на сей раз от самого себя, своего прошлого, воспоминаний… Он мог, но не хотел имитировать то конкретное, с чем был связан на Земле. Убедить себя в реальности иллюзий, в вещественности образов, создаваемых в мозгу электроникой, было нетрудно. Однако это значило бы сломиться, капитулировать, признать правоту тех, кто приговорил его к одиночеству, самому стать призраком, фантомом. Лэнк презирал это подобие наркотика, пусть безвредное, даже благодатное, но дурманящее почище давно забытых героина или марихуаны…
Именно поэтому он не выходил за рамки лубка, гротеска, оперной условности, предпочитая кажущейся реальности театральные подмостки. Так актер во время спектакля не утрачивает своего человеческого «я» и, даже перевоплощаясь, остается самим собой, со своей собственной изжогой или головной болью, которые не оставишь в гардеробной вместе с ненужным реквизитом…
Но в мире, пыль которого Лэнк отряхнул от ног своих, было нечто не поддающееся забвению — женщина. Неразделенная любовь, странная, романтическая, даже нелепая, подходящая скорее пятнадцатилетнему подростку, чем зрелому человеку. О ней не догадывался никто. Неудивительно, что в память компьютера, синтезирующего иллюзорный мир, не вложили информативного комплекса женщины. Зато в памяти самого Лэнка все, связанное с ней, саднило нестихающей болью. И дороже этой боли у него ничего не было.
Оставаясь один на один с собой, он воспроизводил в мыслях ее жесты, позы, движения. Звучал глубокий грудной голос, только вот нежные слова предназначались, увы, не ему и лишь обжигали душу. Карие глаза лучились улыбкой, которая тоже была обращена к другому…
