Т Пьянкова - Тараканья заимка

Таисия Пьянкова

Тараканья заимка

- И что это за порча у тебя такая?-часто доводилось Корнею Мармухе сокрушаться да качать головою, глядя на то, как брат его меньшой, Тиша Мармуха, выдувший под самый потолок да прозванный обзоринскими селянами Глохтуном, коим именовались в те поры обжоры да пьяницы, шеперился с печи задом, озаренным закатными лучами солнца. - Тебе, - печалился Корней, как пойти б да наколоть дровец - так лом в крестец, как пялиться на прохлад - так пружина в зад. Куда тебя снова нечистая толкает ? Тиша Глохтун продолжал себе ленивым медведем корячиться из-за пестрой печной занавески на волю. Он ложился толстым брюхом на край глинобитной угревы, пухлыми пальцами белопятой ноги нащупывал в боковине ее приступок, а сам, вроде бы как забитым густою кашею ртом, урчал ответное: - Верешши, верешши... Верешшали чижи... когда их гнездовину кот-живоглот зорил. Будь я человеком диким, необразованным, слез бы я на пол да показал бы тебе одним махом и лом в крестцу, и пружину в заду... Вот тогда бы ты вперед думал, соваться ли туда, где и собака хвостом не мела. Твоя стезя на земле какая?-пытал он Корнея, садясь тут же, у печи, на лавку.- Твоя стезя такая: в клетухе1 своей сидеть да армячить2. А моя - зад корячить. Пора бы давно тебе понять, что все твое жизненное счастье состоит в том, что я у тебя имеюсь. Да при этом еще и то, что я - лицо вполне рассудительное, с самостоятельной головою. Другой бы на моем месте взял бы, не разговаривая, да и наложил бы тебе за милую душу горяченьких, и лопай - не обожгись. Ну вот, скажи мне, ради господа бога,- это уже передохнувши на лавке, подступало рассудительное лицо со своим любомудрием до Корнея, которого, после полного дня безвыходной в закуте работы, нужда заставляла идти в избу; надо же было кому-то и печку топить, и варево затевать. Мог бы Корней, конечно, и среди бела дня оторваться от изнурительного труда - спину размять да остальными косточками пошевелить. Но уж больно чутким сном спал его брат Тихон, взявший себе за обычай только что не до последней звезды колобродить всякую темноту с оравою таких же точно, как он сам, бездельников. Прежде-то он все больше при селе, при Обзорине сшивался, а нынче навадился домой приводить целую пристяжку захребетников. Да еще попробуй их, до самого обеда неуспанных, потревожить чем в избе. Вот и приспособился Корней с вечера и хату греть, и стряпнёю заниматься. Ну да ладно. Вернемся к недосказанному. Тиша Глохтун редко теперь упускал тот случай, когда предоставлялась ему возможность привязаться к старшему брату со своим бесстыжим краснобайством. - Ну вот скажи ты мне, - прилипал он до Корнея, - на кого бы ты стал деньгу тратить, не случись при твоей никчемной жизни единственно кровного человека - меня? На кого? Ежели бы тебе и повезло жениться на Юстинке Жидковой, которая давно под тебя клинья подбивает, так ты бы от нее дня через три сунулся башкой в петлю. Ведь ты тут сидишь на хуторе безвылазно и не знаешь всего того, что о ней народ говорит. - Ну и что же о ней говорит... твой народ? То, что она ведьма? Да по мне пущай бы сам Христос пришел об этом заявить, я бы и ему не поверил. Таких, как она, и в раю-то еще поискать надо. А то, что лопочут о ней дурни, вроде тебя, так это с досады: чихает она на все ваши любови, чихает и смеется. - Твое дело - не верь. И все-таки колдунья она, да такая, что даже бабку Стратимиху3 вынудила убраться из деревни в тайгу жить, хотя та сама из ведьм ведьма. Говорят, что Юстинка умеет в какую-то большую сковородку, будто в омут, с головою нырять и там жить столько, сколько ей заблагорассудится. А еще я слыхал, у нее сестра объявилась. И тоже ведьма страшенная. Она даже на люди не показывается, поскольку сотворена из чистого серебра. Боится, что поймают да загубят. Так вот, ежели Юстинка умеет будто бы в своей сковороде по небу летать, то сестра ее, или кем там она ей приходится, имеет такую накидку, которую вместо крыльев распускает и тоже летит. Ее бабы-грибницы как-то в тайге видали: сидела она будто бы на кедровой верхушке и орехи лузгала. Понял? Так что насчет Юстинки подумай как следует. Ну а насчет того, что ежели пришла бы до тебя охота друзьями себя окружить, родными по духу собратьями, то чем, каким особым достоинством сумел бы ты их привлечь? Щедротами своими? Так ведь одна только видимость твоя любого человека до такой тошноты одарит, что придется бежать на Шиверзово4 болото до бабки Стратимихи - чтобы та испуг вылила... А как-то раз Тиша Глохтун до того распоясался, до такой степени оскотинел, что снял с межоконного в избе простенка тусклое зеркало в облезлой раме, приложил его тыльной стороною до своего толстенного брюха и надвинулся с ним, будто воин со щитом, плотнехонько на Корнея. При этом он, прямо сказать, наступил на брата. - На, на! Гляди, гляди! Чего глаза-то чубом занавесил? Все одно не спрячут никакие буйные кудри твоей образины. У тебя ж не лицо, у тебя же черного мяса кусок. Ну бывают, ну случаются у иных мужиков несносные хари, так те хоть имеют возможность бородой их прикрыть. А у тебя и такой благодати не имеется. Ты глянь, глянь на свое рыло. Оно ж у тебя кабаньей щетиной взялось. Не можешь побрить, так свечкою, что лк, опалил бы. Или бы, как киргиз, повыщипывал бы. Больно? Мало ли что больно. Кровит? Мало ли что кровит. А ты потерпи. У меня нутро давно кровит - на тебя смотреть; но я же терплю. А собратья мои, за которых ты мне шею перепилил, так те изжалковались, бедные, надо мною, - навешивая зеркало на прежнее место, маленько не плакал Тиша Глохтун, но продолжал дрожащим голосом:-Они все спрашивают меня, как я только под одной с тобою крышей спать не боюсь? - Так что я теперь, - попытался Корней хотя бы немного утихомирить брата, - виноват я разве, что образ мой настоящий родовым пятном захлестнуло? Однако же тягловой скотиною не сделался я под моим несчастьем. Чего ж ты взялся на мне по веселой своей жизни гонять безо всякого стыда? Тебе же ведь, слава богу, не десять лет. Пора бы и за ум браться. А ты? День ото дня все безжалостней. Сам же говоришь, что мы своими друг дружке приходимся. Хорощи свояки - твои кулаки, мои синяки. Мне ради тебя спины разогнуть некогда. А ты? Ты лучше сам возьми - до зеркала подойдя, вглядись в себя. Тебе только двадцать осенью будет, а на твоем, на распрекрасном-то лице, скоро уши и те салом затянет. Столько будешь жрать да спать, так из тебя скоро вообще... курдюк зубастый случится. Ведь ты же собирался в люди подняться, мечтал письмоводом земским заделаться. А кем заделался? Краснобаем да пустодомом. Придумал какого-то Сократа изображать. Оно конешно, за работящим братом можно и Сократом... Успоряешь, что человеку ничего не надо, а сам на меня голодным зверем кидаешься. Мало того - сам, еще и чужих дармоедов до стола приваживаешь. О Юстинке Жидковой все сплетни пособрал. Знаешь ли ты, как ныне обзоринцы наше подворье величают? Тараканьей заимкою, вот как. Не думал я дожить до такого стыда. Это ж равносильно воровскому притону. Вся обзоринская лоботрясина у нас пасется... - Ну, ну. Понесло яичко в облачко... В ком это ты лоботрясину узрел? протрубил Тихон всею своей негодующей толщиной.- Где там величателям твоим, чалдонам-реможникам, понять тонкости жизни людей мыслящих, обособленных миром искусства! Да и ты все мозги себе позашивал. Вылези хоть раз из клетухи. полюбопытствуй, о чем мы говорим-рассуждаем. Хотя бы под дверью подслушай, с каким высоким сословием твой брат, как ты говоришь, вожжается. Эти самые лоботрясы только с виду голубей мозгами гоняют. А ежели их взять на понятие, то каждый из них очень даже стоящий человек. Возьмем хотя бы того же Нестора-книжника, которого обзоринцы Фарисеем5 кличут. Да знаешь ты его. На погляд-то он вроде мышь, а в себе шалишь! В себе он хитрее царских замочков. Никто не догадывается, что будет, когда он те замочки отомкнуть надумает... - И что же будет? - Я и сам еще не знаю, а только Фарисей страсть как башковит. Ведь он какую азбуку составить намеревается! Такой во все века не было. Взял, допустим, книжицу в руки, его письменами начертанную, открыл обычным порядком и читай себе, коли владеешь азбукой, хотя бы Закон Божий. Ты не ухмыляйся. Я знаю, о чем ты думаешь. На кой, мол, черт попу гармонь - у него кадило есть. Есть. Но Фарисеева буквица такова, что захлопни ту книжицу да обратной стороною до себя переверни, откинь заднюю обложку и...- Тихон сделал глазами большое удивление, поглядел в ладошку, ровно бы в книгу, сообщил.- Тут перед тобой раскрывается совсем иное писание! Как только читать его приступишь, голова загорится, тело возьмется ознобом, а разум время потеряет... На этом Глохтун замолк, однако ж недосказанность душила его. Он даже по избе заходил - думал, что она утрясется. Не утряслась. Вынудила его остановиться против Корнея, который сидел у устья плиты, прилаженной до угревы, и шевелил кочерыжкою огонь. - Вот так и Нестеров отец мордой крутит,- заметил с обидою Тихон,- когда Фарисей пытается ему втемяшить, что не зря ест его хлеб, что ему в этой темной жизни предстоит сильно прославиться. Ты бы разве от славы отказался? Ни-ког-да! Глохтун рукой отмахнул от себя всякое сомнение и снова привязался к брату, намереваясь вызвать в нем сочувствие. - Ты представляешь, что он Фарисею отвечает? И Полкан, дескать, от борзой не отказался, да только породу испортил... Вот как нынче отцы понимают своих сыновей! А ведь не сосед вгонял Фарисея в учение, сам же он пацана мучил. И ты вспомни: каким ты силком принуждал меня образоваться? Кто тебя просил? Вот нас-то вы образовали, а сами? Сами же не дотянулись даже до того понимания, что ученой голове вынь да положь полную мозговую занятость! Понял или нет? Ни хрена ты, я вижу, не понял,- отмахнулся он от Корнея, но не отстал от него. - Ты и Прохора Богомаза тоже частенько костеришь. А ведь его ни на каких языках не объяснишь, настолько он из ряда выходящий человек! Обзо-ринцы его обзывают Диким Богомазом. А никто не желает понять, почему он божий образ абы как малюет. Ведь он только вид народу кажет, что весь по жизни растерян. Не-ет. Он не только ростом выдался, он со своей высоты многое видит, многое примечает. Жалко, не могу тебя до его иконописной сводить Прохор туда лишнего человека не пускает. Там бы ты увидал, какую сдобную барыню выписывав! он. Самыми тонкими красками накладывает ее на добротную холстину. И вот ты стоишь, смотришь на барыню, а она, халда розовая, живьем перед тобою лежит... Вот этак... Перегнутая вся.- повернулся Тихон до Корнея спиною и глянул на него через плечо.- Лежит и вроде бы знать тебя не желает. А сама так вся и пышет голым теплом, ровно из парной выскочила, развалилась по шелковой постели, да на короткий миг, оборотилась: кто, дескать, любуется тут мною? Но не этот ее взгляд человека будоражит. Вся закавыка в том, что из того места, которое бабы юбками занавешивают, у красавицы третий глаз на тебя смотрит. И такой пронзительный - до печенки продирает вниманием. Будто пытает тебя: кто ты есть такой на белом свете?! С этим строгим вопросом Тиша Глохтун подступил до брата вплотную, но не для того, чтобы добиться от Корнея отчета, а чтобы самому шепотом признаться, ровно бы его кто-то мог подслушать: - Стоишь перед нею - дурак дураком. И ведь отвечаешь! А чего отвечаешь, сам не помнишь. Когда оторвешься от нее, до-олго в себя прийти не можешь... Вот такая штука! Но Прохор никак своею работою не доволен. Хочется ему внимание того глаза довести до крайней прозорливости, чтобы все, кого найдет он нужным допустить до лицезрения розовой барыни, не шепотком, а откровенным голосом сами бы себя исповедовали перед нею. Прохор намерен готовую картину разместить в какой-нибудь проходной комнате. В переднюю он думает назвать гостей; кого-то из нас поставить у двери, чтобы по одному человеку впускать до барыни, кого-то - уводить опрошенных в третью комнату. Сам же Богомаз мыслит спрятаться тут же за ширму и наблюдать в малую дырочку: чего люди об себе говорят? Уж больно ему хочется определить, кто в каких грехах погряз. Потом он собирается чего-то там сложить- разделить-помножить, чтобы понять, кто какое место на земле занимает и какое должен занимать. Он и себя определит, и меня, и Нестора... и тебя, если захочешь. А что? Разве тебе из интереса такая хитрая комиссия? А вот я бы и за ширмой не отказался постоять... - Ну? - спросил Корней.- И чего бы ты после этого делал? - У-у, - протрубил Тиша. - У меня бы тогда многие по струночке ходили... - Так ведь нет греха боле, чем гнесть чужую волю,- осудил его Корней, отчего Тихон возмутился. - Снова не угодил,- сказал он и тут же опять пристал до брата.- А иначе как? Как иначе-то узнать и определить себя на свое место? - Иначе никак, - усмехнулся Корней. - Только через дырку, - сказал он с горечью, которой Тиша не усвоил, а слова принял за чистую монету и потому воспрял духом. - Вот видишь... А ты - лоботрясы... Понял, каким делом занят Богомаз? А что Мокшей-балалаечник-про этого и вовсе ни-че-го дурного не скажу. Прохор да Нестор - те ладно. Те, недосягаемы для немудрящего понимания. А этот? Чем тебе этот-то не угодил? Ведь он весь как есть на виду. Без него ни свадьбы, ни крестин, ни Рождества, ни Троицы... Когда ты поймешь залежалым своим умом, что задарма люди никого кормить не станут! Ведь за каждый кусок, за каждый глоток Мокшею, как ты его зовешь, Семизвону, башку приходится крепко ломать. Не зря же она у него запрокидывается, не от гордыни, не от мозговой легкости. Он мне признался, что у него какой-то нерв от быстрого тока ума перекрутился. Он и веки ему подергивает. Как только припевку новую выдаст Мокшей головою, так нерв у него надструнится и дернет. А бабы свое рады понимать - балалаешник, вишь ли, подмаргивает им. И начинают перед ним краснеть от тайной надежды. А Мокшею плевать на всех. За ним одна барынька из уезду с лета ухлястывает. Чо ему обзоринские курехи? Он вымолачивает частушку за частушкой, а ты красней, хоть раскались. Мужик какой бабе за это звезданет, а ему хоть бы хрен по деревне... Выдает сидит, ажио у чертей уши чешутся. А уж когда с лавки сорвется да в пляс кинется - потолок стонет! Другой раз, когда придет он к нам. я его упрошу, пушай для тебя отчубучит. Может, тогда ты его сполна оценишь. Не-ет. Ей-бо, нет. Не зря Семизвон миром кормится. Вот он сидит на гулянке и про каждого припевки складывает. Тут уж - кому смех, кому слезы. На днях как-то с ходу про меня сморозил. Ты послушай,--предложил Тихон, запрокинул Мокшеем голову и запел, дергая плечами: