Тимур Иванович Литовченко
ДО КОММУНИЗМА ОСТАВАЛОСЬ
ЛЕТ ПЯТНАДЦАТЬ-ДВАДЦАТЬ
повестушка в четырех снах, с бессонным эпилогом
и пост-скриптумом об ужасной катастрофе местного
значения, число жертв которой до сих пор точно
не установлено
Посвящается всем известным и
неизвестным жертвам больших
и малых советских катастроф,
тем, кто грудью закрывал
расхлябанность и глупость чинуш
и тем, кто погибал молча или
в страхе удирал от смерти —
но не сумел дотянуть до
спасения...
Тогда я решил, что надо все
это записать, с самого начала,
как это было на самом деле...
Вот я это делаю, потому
что, как говорено в “Тиле
Уленшпигеле”, пепел Клааса
стучит в мое сердце
(Анатолий Кузнецов, “Бабий Яр”)
СОН ПЕРВЫЙ
Занесенные селем
Необычайно звучный раскат грома замирал где-то вдалеке. Прошло несколько секунд, прежде чем Юра вновь различил сквозь звон в ушах свист мокрого леденящего ветра в голых ветвях деревьев.
Тринадцатое число, понедельник — и вдруг гроза-грозища, роняющая такие ослепительные молнии и грохочущая так оглушительно, что аж глазам и ушам больно! Интересно, что сказала бы на это бабушка Маня, будь она жива? “Гроза без листа — житница пуста”, — или что-нибудь в этом роде. У бабушки всегда находились соответствующие поговорки на все случаи жизни. Правда, этот случай не очень-то веселый...
Юра перепрыгнул мутный ручеек, текущий с горы, поправил набухшую от дождевой воды кепку, прислонился спиной к толстенному тополю с подветренной стороны, осторожно вытянул из-за пазухи тощую мятую пачку “Беломора”, с трудом закурил и воровато оглянулся, словно сзади был не ствол дерева, а мама, готовая тут же отобрать папиросу и вдобавок надавать увесистых затрещин.
А вокруг бушевала гроза. Как сказала бы бабушка Маня, светопреставление, да и только. Да еще при голых деревьях.
Она бы сказала. И Венька бы сказал. А вот сам Юра промолчал бы.
Конечно! Когда дикторы полными энтузиазма голосами твердят из радиоприемников об ударных темпах подготовки пахотных земель к севу кукурузы, а маленькие телевизионные экраны демонстрируют из-за наполненных глицерином пузатых линз смеющиеся лица счастливых колхозников и колхозниц и бескрайние просторы наших советских полей, сулящие обильный урожай “чудесницы”, болтать всякие глупости просто небезопасно. Вот Венька не боится. А у него (между прочим!) жена с грудным ребенком. И не боится же! Черт...
Юра обнаружил, что вздувшийся ручеек затопил его правый туфель, выбрался на более-менее сухое место и вяло поплелся дальше.
Нет, Венька тоже боится, а языком треплет потому, что прижало крепко, дальше просто некуда. И реформа эта денежная, дурацкая, и все-все. Полтина вот раньше была деньгами, хрустящей полновесной купюрой. Полтина — это ж... полтина была! А теперь? Жалкая “пятерка”. И с хлебом что-то неладно... Дурак все же Никитка. Дурак! Один ведет, всех тошнит и никому не выйти. Как в самолете.
Впрочем, он не только кукурузу сажает...
Юра поскользнулся на гладком камне и едва не плюхнулся в обширную лужу, где жирная белая глина перемешалась с дождевой водой.
Веньку хлебом не корми, а дай политический анекдот рассказать. А с политическими анекдотами можно ой-е-ей как загреметь!
Юра вспомнил витрину “Комсомольского прожектора” на Красной площади и намалеванные в них физиономии с длиннющими языками-змеями, торчавшими из натужно разинутых ртов. Это даже хуже стиляг! Хуже заядлых алкоголиков и красномордых дебоширов, хуже хулиганов, потому что это — по-ли-ти-ка! А Юре ох как не хотелось лишаться языка, тем более что никакой он не раздвоенный и не змеиный вовсе. И не ядовитый. Простой язык. А болтун — находка для врага.
Венька — враг...
Проливной дождь усилился еще больше, хоть это и казалось невозможным. Теперь Юра почти не различал дорогу. Сделав два-три неуверенных шага он остановился, боясь сойти на проезжую часть. Хотя какой дурак станет ездить ночью в такую погоду! Да и какая здесь проезжая часть? Одно название, тем более что ливень превратил землю в подобие каши-размазни. Горячей такой каши. С маслом.
Эх, сейчас бы чайку! Побыстрей дотопать до трамвая, а там и домой уж ехать недолго. Мама накормит, даст чашку кипятка со смородиновым вареньем, А когда уйдет на работу, можно будет забраться под теплое одеяло и уютненько поспать часиков до четырех...
Спать охота! Отбухать третью смену на стройке в такую-то погоду — это ого-го!..
Юра остановился посреди длинной овальной лужи, потому что ноги у него заплетались. И словно чтобы вывести его из этого состояния мимо пронеслась на полной скорости горбатенькая “Победа”. В ярком свете фар брызжущая из-под колес вода представлялась двумя нелепыми призрачными крыльями.
Вот тебе и не ездят! Да еще так мчаться! Как с цепи сорвалась сумасшедшая машина.
Вытирая рукавом забрызганную полу пальто, Юра поневоле все больше и больше проникался завистью к тем, кто вот так запросто разъезжает по ночам на “Победах” и обдает фонтанами грязи случайных прохожих. Именно случайных! Если уж быть до конца честным, то он по глупости под дождь полез. По глупости и из чистейшего упрямства.
Конечно, старикам хорошо. Забрались себе в вагончик, и клещами их оттуда не вытянуть. С них взятки гладки. Да еще прораба принесла нелегкая в половине второго. Ему хоть бы что, ему план перевыполнять надо к Первому Мая. Вот и вкалывал бы сам под дождем за такие плевые денежки вместо всей бригады!
Однако прораб прорабом, а в автобус он зря не пошел. Недаром известный всей стройке Колька Моторчик уговаривал его: “Полезай, Юрась, не глупи”. Но как же полезть, когда в автобусе сидят все те же старики, что его под дождь выгнали?! Это было бы просто беспринципно. И до слез обидно.
Однако принципы принципами, а заболеть после такой прогулочки — запросто. Беспринципный Венька вот в автобусе поехал, а он заболеет.
Юра раздраженно разжевал давно погасший окурок, со злостью выплюнул его, надвинул кепку на самые глаза, поднял воротник пальто и решительно зашагал в ту сторону, где за стеной дождя должно было находиться трамвайное депо. Он уже приближался к Кирилловской церкви и к Желтому дому, когда вдруг сзади что-то грохнуло, потом еще, еще и еще, потом загудело. Юра обернулся.
