Анджей Джевинский - Восьмой день творения

Незамеченной инвалидная коляска остаться не могла. Подгоняемая размеренными движениями рук в кожаных перчатках, она со скрипом катилась через холл. Конечно, входить в здание министерства разрешено всем, однако слишком уж выделялся сидевший в ней бедный калека в толпе лощеных, гладко выбритых, хорошо одетых чиновников.

Увидев инвалида, Рольняк пробормотал некое слово, а стоявший рядом с ним Рогочки плотнее сжал губы. Потом тихий звонок оповестил о прибытии лифта, и они поспешно вошли в кабину.

– Подождите, – послышался голос сзади. – Я с вами.

Поймав вопросительный взгляд телохранителя, Рольняк в ответ лишь пожал плечами. Ничего не поделаешь.

– Прошу, – Рогочки отодвинулся в сторону и, с силой толкнув коляску, закатил ее в лифт. – Вам на какой этаж?

Инвалид поправил темные очки и небрежно махнул рукой. Рогочки понял его по-своему и нажал самую верхнюю кнопку. Именно на этом этаже у его шефа через пять минут должна была начаться важная встреча. Лифт тронулся, и Рольняк облегченно вздохнул. Еще немного, и он получит один документ, а тогда… Он вдруг обратил внимание на руки инвалида в новых изящных печатках. Они никак не совпадали с убогой одеждой и старой коляской. Рольняк вдруг почувствовал, как у него к лицу прилила кровь. Он ненадолго потерял бдительность, а сейчас уже было поздно.

– Ты пытаешься нас погубить, Рафал, – вставая, мнимый калека уронил темные очки на пол. – Вот только я тебе этого не позволю.

Тусклый свет лампы мешал хорошо рассмотреть бледное лицо, но теперь, увидев его вблизи, Рольняк схватил своего телохранителя за полу расстегнутого пиджака и крикнул:

– Стреляй в него! Сейчас же!!!

Тот, стоявший с полуоткрытым от удивления ртом, хотел было вытащить оружие, но вдруг замер. На ладонь его упала крупная капля воды. Еще мгновение – и в лифт из плафона хлынула вода, настоящий ливень. Рольняк попытавшись отобрать пистолет у охранника, поскользнулся на мокром полу и рухнул на коляску, уже стоявшую в воде почти по оси колес. Вода хлестала сверху, словно из шляпы волшебника. Струи ее секли лица, вода заливала глаза, мешала дышать. Рогочки ударил кулаком по кнопкам. Облепленный мокрой одеждой, в воде по пояс, задыхаясь, он потерял ориентировку и впал в панику. До него доносилось хриплое дыхание Рольняка, пытающегося вытащить оружие, но разглядеть его телохранитель уже не мог. Потом вода стала заливать Рогочки рот, и он ощутил запах ила. Кто-то наступил ему на ногу, послышался крик, переходящий в вой:

– Нет, не хочу-у-у!

Сразу же вслед за этим погас свет, и кабина пошла вниз. Она уже весила так много, что охранные системы остановить ее не смогли. Словно гигантский поршень, сопровождаемая дьявольским визгом вырывающегося из шахты воздуха, кабина лифта летела вниз. Мимо проносились этажи, мигал свет, а Рогочки вдруг увидел темный силуэт Рольняка, выделывающего руками странные пассы. Неожиданно высветилось лицо незнакомца. Дальше опять была темнота. Потом вода закрутилась водоворотом, легкие Рогочки что-то страшно стиснуло, затем была вспышка, сильный удар в лицо и чей-то пронзительный крик. Рассыпавшийся на множество звуков, он прозвучал словно финальный аккорд отлично сыгранной партитуры. Телохранителю в спину ударили куски дерева и металла, а еще через мгновение хлынувшая из кабины вода потащила его по паркету. Рогочки ударился обо что-то головой, рядом с ним кто-то упал, со всех сторон послышались удивленные возгласы.

С трудом откашлявшись, телохранитель приподнялся на локте и окинул взглядом холл министерства. Он никак не мог понять, что произошло. Откуда взялись обломки дверной коробки, забрызганные стены, пол… В том месте, где они стояли всего пару минут назад, зияла дыра, оставленная дверью лифта.

Рогочки опустил голову и задумчиво взглянул на каким-то образом оказавшуюся у него в руке прямоугольную сумочку. Мгновением позже он рухнул на собравшийся гармошкой ковер и, прежде чем погрузиться в беспамятство, еще раз увидел лицо незнакомца, каким оно было, перед тем как лифт начал падать. Этот человек улыбался.

Кроны деревьев еще не обзавелись листвой, и яркое мартовское солнце заставило Збигнева Оршевского опустить голову. Теперь ему не оставалось ничего иного, как только разглядывать холмик земли возле своих ног и слушать панихиду. Он не плакал, это было позади. Впрочем, его встречи с отцом были всегда сугубо деловыми. Поцелуи и прочие церемонии заменяло обычное рукопожатие.

Збышек потер пальцами веки. Ощущение утраты, окончательной и безвозвратной, оказалось горше, чем он представлял. В конце концов, отец был его единственным живым родственником. Он машинально отметил, что оратор сменился. Слова текли монотонно и казались холодными, словно мокрая трава после ночного дождя. Серое небо, лица людей и ряды могил сливались в единую мозаику. Збышек наклонился, взял горсть земли и, бросив ее вниз, услышал тихий стук. Лица, ладони, губы, шепчущие молитву, все это сейчас не имело для него значения. Он хотел лишь, чтобы ритуал завершился как можно быстрее.

Потом, когда все закончилось, он еще раз взглянул на ближайшее дерево, словно пытаясь запомнить место, и пошел прочь. На стоянке Оршевский поблагодарил всех, явившихся на похороны и сел в такси лишь для того, чтобы, проехав несколько улиц, приказать шоферу остановиться и отправиться далее пешком.

Прогулка, Збышека несколько успокоила. Жизнь сделала один оборот и, завершив его, вернулась в привычное русло. Он неожиданно понял, что оказался неподалеку от квартиры отца. Старик Оршевский снимал ее в новостройке, каких множество в последние годы выросло вокруг вроцлавского рынка. В кармане плаща Збышек нащупал ключ, который ему вручили в полиции вместе с остальными личными вещами отца. Поднимаясь по крутой лестнице, он подумал, что тут его никто не найдет. Преисполненный печали, он вынул из холодильника очередную бутылку водки и пакет сока. Налив в стакан алкоголя на два пальца, он покрутил пакет в руке, а потом, поставив его на место, плеснул еще немного водки. Желая забыть о понесенной утрате, Збышек выпил.

Пару минут спустя он сидел в кресле и просматривал фотографии родичей. Их как попало запихнули в альбом, и теперь при каждом неосторожном движении они вываливались. Поездка в Варшаву, все вместе – отец в шляпе с эдельвейсом – поднимаются канатной дорогой в Каспров, какой-то прием, даже первомайский поход затесался. На нескольких старых фотографиях он заметил надписи пером – давняя привычка отца. Ему частенько случалось раскланиваться с теми, кого он видел первый раз в жизни, и не узнавать старых знакомых. Желая помочь памяти, он собирал вырезки из газет, частенько надписывал фотографии. И все равно слава рассеянного человека его не миновала. Правда, со временем его память несколько улучшилась, а скорее всего, он научился лучше себя контролировать.