Андрей Черноморченко - Интерферотрон Густава Эшера

Андрей Черноморченко

Интерферотрон Густава Эшера

Этот файл - моя первая попытка написания романа. Сейчас я испытываю сомнения - а стоит ли продолжать? Буду признателен, если кто-нибудь отзовется с советом (желателно - дружеским).

Читательские отклики присылайте по

Email: [email protected]

Date: 29 Apr 1997

Севастополь

1997

Why are immoral childish well-intentioned

easygoing eloquent sisters like authentic

tensions? because sisters

scrutinize generously. a balance is

like a kind of sexy connoisseur, it

sings to God he lights up he

clouds their ferocious commotion's

defenestration does, must many

luxurious failures need ordinarily and

with ease? must purple aggravations adore?

must innumerable psychopaths disturb? must

any fathers numerate? with yearnings,

Marcello wants too few decisions

despairingly and today are living for some

cosmological sands, few sexy

appetites will be Psyches their own

carnivorous breadth is like his

clairvoyant assumption, it takes from

Madonna some condemnations exorcise,

too few breaths pine for a lot of angelic

planets Josephus Stillbourne, Songs of

Decay and Misfortune

Океанский прибой колыхал прибившийся к берегу кал аквалангиста. Густав сидел в шезлонге, вдыхал вечерний воздух и рассеянно смотрел на мутно-зеленую волну, катившую на своем гребне надувной матрас с полуразложившимся мальчиком. Две недели назад еще одного соседского ребенка, когда тот запускал воздушного змея, унесло порывом ветра далеко за пики гор. В запасе у родителей оставалось еще трое. Густав с облегчением подумал о том, что Эвелина, с которой их связывало уже более двух с половиной лет совместной жизни, даже не задумывается о потомстве.

Он поменял диск в переносном проигрывателе. Из динамика тихо потянулась пронзительная вторая часть 3-й симфонии Вагнера. Густав любил старых мастеров и сейчас, затаив дыхание, вслушивался в лирическую тему, которую деликатно выводил контрфагот. Чуть позже вступили скрипки и флейты - тревожное предзнаменование грядущих бурь, завершавшихся к финалу Andante ma non troppo очистительным катарсисом и успокоением. Удар гонга на отметке 6:37 по индикатору неизменно вызывал у Густава трепетное томление и слезу.

Уйдя пару лет назад в отставку по состоянию здоровья и получив приличное выходное пособие, Густав почти все средства потратил на собирание обширной фонотеки, воплотив свою давнишнюю мечту. Музыка для него непременно асоциировалась с каким-нибудь личным переживанием, обычно печальным, и вызывала неуправляемый поток эмоций. Эвелина часто уже глухой ночью, выйдя к берегу, обнаруживала мужа в состоянии глубочайшего эстетического транса, с пеной на губах скрючившимся в промокшем насквозь сидении шезлонга. Она доставала тогда из проигрывателя ненавистный ей диск, ломала его и втаптывала золотистые кусочки глубоко в песок, после чего окатывала Густава морской водой. Придя в сознание, он сразу же протягивал руку за пластинкой, и, не обнаружив ее, вопросительно смотрел на Эвелину, которая указывала на облезлую чайку, при свете фонаря ловившую мух над песком: "Ты же знаешь, Гуги, до чего эти твари падки на всякие сверкающие безделушки". Дома у них собралось уже порядочно пустых пластиковых коробок, наверное, треть коллекции.

Густав обреченно кивал головой; Эвелина помогала ему подняться и, опираясь на ее плечо, он медленно шел к невысокому двухэтажному домику, стоявшему на обрывистом склоне. Их жилище было оборудовано всеми типовыми приспособлениями, которые полагалось иметь каждой семье на исходе XXIII века, хотя внешне ничем не отличалось от скромного дачного коттеджа трехвековой давности. Эвелина страстно увлекалась антиквариатом и, помимо постоянных экскурсий на ближайшую свалку ради поиска древних безделушек, приложила все старания, чтобы отделать дом сообразно своим представлениям о старине. Покатая крыша с поросшей мхом черепицей представляла собой искусно закамуфлированную многоячеистую антенну с солнечными батареями. Микроплазменный светильник у входа имитировал архаичный люминесцентный фонарь, и Эвелина затратила массу времени и нервов, чтобы добиться того самого "рыбьего" оттенка, о котором читала в старинных романах. Густав периодически собирался ей сказать, что это освещение весьма напоминает ему интерьеры криминалистической лаборатории, куда ему приходилось столь часто наведываться за свою недолгую карьеру внештатного консультанта департамента полиции. Однако он все время сдерживался, понимая, что Эвелина может не на шутку обидеться, - она была истово уверена в необходимости создания именно такого семейного гнезда, наподобие тех, что регулярно рекламировали по холовизору как последнее веяние в домостроительстве.

Пока Густав приходил в себя, сидя на скамейке у высохшего бассейна, Эвелина открывала дверь с фальшивым глазком, надтреснутым аптекарским колокольчиком и тщательно приклеенным ржавым висячим замком. К двери также была приделана табличка: "Доктор Захарий Якобсон, гомеопатия и иглоукалывание". Это был настоящий артефакт середины XX века, гордость Эвелины, выуженная ею из-под обломков многоэтажного здания в Мертвой зоне. Ни она, ни Густав понятия не имели, кто был доктор Якобсон. А если бы Эвелину спросили, что такое гомеопатия или иглоукалывание, она наверняка не смогла бы ответить, - новейшие свойства человеческого организма давно исключили потребность в медицине, а эпизодические функциональные расстройства по мере возможности устранялись органомеханиками. В отличие от нее, Густав глубже знал историю, хотя это и не имело прямого отношения к его профессии. Поэтому он всегда с легким содроганием входил в собственный дом, где мебель угрожала рассыпаться (очень дорогой, купленный по случаю гарнитур, выпускавшийся на территории под названием "Молдавия" в 1970-х годах), в углу громоздился огромный пыльный рояль Smirnoff с полопавшимися струнами и почерневшими клавишами, а на стене висел аутентичный, но полностью выцветший календарь за 1997 год с изображением неведомой девушки по имени Шифер.

Эвелина помогала Густаву раздеться, и, пока он принимал душ, разводила в камине огонь и подогревала на нем побитые молью и истоптанные за последние двести пятьдесят лет множеством пахучих ног теплые тапочки мужа. Она знала, что так было принято в стране, именовавшейся Англия, и свято соблюдала этот ритуал каждый вечер, хотя ее тошнило слегка от испарений, распространявшимися двумя мохнатыми и туповатыми заячьими мордочками с обтрепанными ушами. Густав же всегда с трепетом просовывал в заячьи недра свои конечности, подозревая, что в их глубинах гнездится какой-нибудь древний свирепый грибок, который в один прекрасный день разъест ему ноги по самый пояс. Однако он и заикнуться не смел насчет покупки обычных шлепанцев, наверняка стоивших раз в двадцать дешевле этой раритетной рвани.