— Его первый урок, — объяснил дядюшка Эйнар. — Скоро воздух, небо, облака — все это будет принадлежать ему не меньше, чем мне!
Под новый шквал рукоплесканий Эйнар внес племянника в гостиную, к весело отплясывающим призракам, почти скелетам, разгульно пировавшим за столами. Колышащиеся клубы дыма, вылетавшие из каминов и очагов, превращались в туманные подобья памятных и подзабытых дядюшек и кузенов, затем обретали плоть и, в соответствии с личными вкусами, либо бросались в гущу танцующих, либо протискивались к одному из накрытых столов, и так продолжалось до самого утра.
Когда с одной из соседних ферм донесся первый крик петуха, все в Доме застыли, как громом пораженные. Шумное веселье стихло. Колышущиеся, быстро теряющие очертания струйки дыма и тумана сползали по ступенькам в подвал, торопились укрыться на винных стеллажах, в чуланах и ящиках с латунными табличками на до блеска отполированных крышках. Последним в подвал спустился дядюшка Эйнар, он оглушительно хохотал над чьей-то полузабытой смертью, возможно — над своею собственной, а затем улегся в самый большой из ящиков, втиснул по бокам крылья, аккуратно уложил концы их себе на грудь и кивнул. Крышка послушно захлопнулась, оборвав не стихавший все это время хохот; в темном опустевшем подвале воцарилась воистину гробовая тишина.
Тимоти чувствовал себя несчастным, никому не нужным. Все уснули, спрятались от занимавшейся на востоке зари, а он один во всем Доме любил свет и солнце. Страстно мечтая стать таким же, как все, полюбить ночь и тьму, он поднялся по лестнице на самый высокий чердак и сказал:
— Сеси, я очень устал, но не могу спать. Не могу, и все тут.
— Спи, — сказала Сеси, и секунду спустя, когда он лег рядом с ней, в ее египетские пески, повторила:
— Спи. Слушай меня. Спи, спи…
И Тимоти послушно уснул.
Закат.
Три дюжины длинных, сверкающих темным полированным деревом ящиков сбросили крышки. Три дюжины холмиков пыли, клочьев паутины, эктоплазм зашевелились, запульсировали, чтобы потом — воплотиться. Три дюжины кузенов, племянников, тетушек, дядюшек выплавляли себя из упруго дрожащего воздуха — нос здесь, рот там, пара ушей, руки с оживленно жестикулирующими пальцами, ждущие в нетерпении появления ног, чтобы в окончательно оформленном виде ступить на земляной пол подвала, а тем временем одна за одной открывались бутылки с загадочными надписями и из них струились не древние вина, но осенние листья, похожие на крылья, и крылья, легкие, как осенние листья, взлетавшие без помощи ног по лестницам, а из остывших печек и каминов валили клубы дыма, где-то играли невидимые музыканты, а невероятных размеров крыса лупила по клавишам рояля, в явном ожидании восхищенных аплодисментов.
Тимоти оказался в самой гуще веселящихся теней и был совсем тому не рад. Им перебрасывались, как мячиком, он попадал то к какому-то жуткому, громоподобно ревущему родственнику, то к полуребенку-полушакалу, то к чему-то такому, для чего не придумано и названия; в конце концов, совершенно отчаявшись, он вырвался из десятков цепких рук и лап и убежал на кухню, в компанию странного существа, сиротливо прижавшегося к оконному стеклу. По стеклу стекали струи дождя, существо хныкало, тяжело вздыхало и все время чем-то постукивало, а потом Тимоти оказался вдруг снаружи, его сек дождь и до костей продувал леденящий ветер, он попытался заглянуть в окно, но там было совершенно темно, свеча, как видно, потухла. И вообще все это празднество сулило ему мало радости. Там танцевали, а он танцевать не умел. Угощались пищей, до которой он боялся и дотронуться, пили вина, о которых страшно и подумать. Тимоти зябко поежился и взбежал на спасительный чердак, к Сеси, крепко спавшей среди своих барханов.
— Сеси, — прошептал он чуть слышно, — где ты сегодня?
Губы Сеси шевельнулись:
— Дальний Запад. Калифорния. У широкого синего моря. Рядом с грязевыми ямами, едким дыханием земли и покоем. Я жена фермера, сидящая на крыльце. Солнце уходит за горизонт.
— А что еще, Сеси?
— Слышно, как бормочут грязевые ямы. Из ямы поднимается большой серый пузырь, надутый вулканическими газами, затем пузырь лопается, словно резиновый, и оседает. Получается звук, словно чмокнули мокрыми губами, и запах серы и древнего, глубокого огня. Два миллиарда лет, год за годом, здесь варится динозавр.
— Ну и как он, Сеси, уже готов?
— Вполне готов. — По спящим губам скользнула улыбка. — А теперь здесь, в горах, уже совсем ночь. Я в голове этой женщины, смотрю ее глазами, слушаю тишину. Пролетают самолеты, словно птеродактили с непомерно огромными крыльями. Вдали — паровой экскаватор, тиранозавр, неодобрительно поглядывающий на этих шумных, разлетавшихся к ночи рептилий. Я смотрю и вдыхаю запахи палеозойской стряпни. Покой, покой.
— Сколько ты еще будешь в ее голове?
— Пока я насмотрю, наслушаю, наощущаю достаточно, чтобы изменить ее жизнь. Жизнь в ней не похожа ни на какую другую. Это ущелье с ее домиком, словно юный доисторический мир. Черные горы замыкают его молчанием. Раз в полчаса я вижу проезжающую машину: свет фар скользнет по узкой грунтовой дороге и снова молчание ночи. День и ночь я сижу на крыльце и смотрю на тени высоких сосен, они ползут, вытягиваются, сливаются в огромную ночь. Я жду, когда мой муж вернется домой. Он никогда не вернется. Ущелье, море, редкие машины, крыльцо, кресло-качалка, я сама, молчание.
— А что теперь, Сеси?
— Я встала, иду к грязевым ваннам. Запах сернистых испарений все сильнее, от него першит в горле. Над головой пролетает птица, кричит. Я в этой птице! Глядя сверху своими новыми, блестящими, как бусинки, глазами, я вижу, как женщина шагнула в грязевую яму! Я слышу звук, словно в грязь бросили большой булыжник! Я вижу, как белая рука исчезает в бурой жиже. Грязь сомкнулась. Теперь я лечу домой.
В чердачное окно что-то стукнуло.
Сомкнутые сном глаза открылись, два раза моргнули.
— А теперь, — засмеялась Сеси, — я здесь!
Она поискала глазами Тимоти. Нашла.
— А почему ты на чердаке, а не внизу, со всеми?
— Понимаешь, Сеси, — его голос срывался от отчаяния, — я хочу сделать что-нибудь такое, чтобы они меня заметили, чтобы я был такой же, как они, ничем не хуже, вот я и подумал, что, может, ты можешь…
— Да, понимаю, — кивнула Сеси. — Стой прямо, не напрягайся. Теперь закрой глаза и подумай ни о чем. Ни о чем.
Тимоти вытянулся во весь рост и начал ни о чем не думать.
Сеси вздохнула.
— Тимоти? Собрался? Готов?
Как руку в перчатку, Сеси втиснула ему в уши:
