Лагерь за околицей споро сворачивается — дольше оставаться здесь нет смысла. Прошла уже половина отпущенного на проект срока, и всем понемногу становится ясно, что шансы на успех вовсе не были так велики.
Я иду разыскивать Луи, но нахожу только его младшего брата. Тот соглашается передать Луи записку; я пишу, что не в обиде на своего инструктора и что, мол, я сам во всем виноват. Думаю, это хоть немного его утешит.
День шестнадцатый. Мы покидаем предгорья.
* * *
Деревянная церковь пуста.
У входа я снимаю с лацкана микрофон и прячу его в карман. Совершенно не хочется превращать свою исповедь в шоу.
Внутри прохладно и сумрачно, как и должно быть. Горят свечи. Я слышу, как мои шаги отдаются под сводами.
Как и должно быть.
Договариваюсь насчет исповеди.
Вхожу в исповедальню. Опускаюсь на скамейку, склоняюсь к решетчатому окошку. Мои глаза, быстро привыкшие к темноте, видят, пожалуй, больше, нежели глаза обыкновенного прихожанина. Во всяком случае, даже сквозь окошко я хорошо различаю исповедника — он уже очень немолод, грузен, в руках у него чистый носовой платок.
Он приглашает меня к исповеди.
Я говорю, что не исповедовался уже много лет и что не знаю, с чего начать. Я говорю, что очень переживаю за успех одного предприятия, что мнение мое о людях — и себе среди людей — зависит от него одного. Что давным-давно я совершил ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Что за мою голову в полиэтиленовом пакете назначена немыслимая сумма…
— Погодите, — шепотом перебивает меня исповедник. — Вы… кто же вы? Вы Судья?
— Да, — говорю я.
Он некоторое время молчит. Потом просит меня продолжать.
Я говорю и говорю. Слова вытекают из меня, принося болезненное облегчение; он слушает внимательно, время от времени вытирая лоб платком.
Руки его дрожат.
Когда я дохожу в своем рассказе до истории с Георгом, он наклоняется вперед, как будто затем, чтобы лучше слышать. Рука его скользит под сутану; он что-то достает из кармана брюк. Мой слух обостряется — оглушительно шуршит ткань; в темноте исповедальни я ясно вижу в его руках серебристый баллончик.
Парализующий газ?
В этих глухих местах даже священники вынуждены обороняться с оружием в руках — хотя бы от бродячих собак…
— Продолжайте, — просит он, сжимая в потных руках баллончик.
Я огорчен.
* * *
День двадцать восьмой. Мы сидим в офисе у Георга и пьем холодное пиво.
— Наснимали материала уже на три забойных программы, — осторожно говорит волосатый парень с татуировкой на запястье.
— У нас нет самого главного, — мрачно говорит Георг. — Я проигрываю пари.
— А может быть, устроить постановочные съемки? — спрашивает кто-то из режиссеров. — Пусть кто-нибудь сыграет отказ. Документальное кино с постановочными сценами. Почему нет?
Георг смотрит на него долго и пристально. Режиссер разводит руками:
— Пари с отцом — ваше личное дело, но материала-то отснято на целый сериал! Потрачены деньги, время… Если правильно смонтировать все это да присовокупить игровую сцену — мы со свистом продадим программу и неплохо заработаем!
Я жду ответа Георга. Он ничего не отвечает — берет телефонную трубку и уходит в соседнюю комнату. Парень с татуированным запястьем морщится, не скрывая своего мнения о Георговой невесте. Тем не менее лично мне она нравится все больше и больше — хоть я никогда ее не видел.
Георг возвращается через семь минут. Щеки у него лихорадочно горят; он подходит к режиссерам и по очереди жмет им руки:
— Есть идея… Мы это сделаем, ребята. Есть идея… Мы это сделаем прямо сегодня. Здесь. Разворачивайте технику, через полчаса приедет Лада.
— Постановка? — спрашивает волосатый.
Георг торжественно качает головой:
— Нет… Нет! Лада — вот человек, который не убьет господина Судью ради денег. Съемка будет простая… Всего по минимуму… Диалог. Заряженный пистолет. Шесть пуль. Они будут сидеть на расстоянии метра друг от друга. Шесть пуль — и метр расстояния!
— Мне не очень это нравится, — говорю я. — Метр — это близко. Даже для меня.
— Она не будет стрелять! — Георг воздевает руки к потолку. — Она… да, ей нужны эти деньги, так же, как и мне. Но она поклялась мне, что не будет стрелять. Помните наш разговор? — он торжествующе тычет пальцем мне в грудь. — Тогда вы сказали: значит, эти деньги ей важнее, чем представление о бескорыстном мире… А вот и нет!
Он искренен. Он восхищен своей невестой. Он смеется, представляя, как посрамит неверие отца. И где-то в глубине души надеется, что отец, увидев подлинность Ладиных чувств, позволит сыну жениться на ней безо всяких экстремальных выходок вроде лишения наследства…
Мне хочется наконец-то посмотреть на эту Ладу.
И вот она прибывает.
Она ростом мне по плечо, черноволосая и черноглазая, тонкая, как травинка, и выглядит очень молодо. Георг говорил, что ей двадцать — но с виду ее можно принять за старшую школьницу.
Она протягивает мне руку, здороваясь. Ладошка слабенькая, узкая. В глазах — восхищение и ужас.
Георг хлопочет вокруг. Усаживает невесту то на кресло, то на кожаный диван. Режиссеры и сценаристы хмуро наблюдают.
— Это будет уже подводка к ток-шоу, — говорит Георг, и волосы липнут к его потному лбу. — Вы будете сидеть вот здесь и здесь… Нет, здесь и здесь. И будете беседовать о… ребята, набросайте, какие вопросы они могли бы обсуждать?
Сейчас и я, и его невеста представляемся ему неодушевленными предметами, которые следует поудачнее поместить в кадр. Черноглазая Лада нервничает, искоса на меня поглядывая.
Я улыбаюсь:
— Вы хотите меня о чем-то спросить.
— О многом, — говорит она без улыбки.
Она мне нравится — теперь уже совершенно определенно.
— Тогда у вас совсем немного времени — пока они решают, как поставить свет.
Она трет ладони. Я в который раз замечаю, как по-разному собираются с силами люди, желающие о чем-то меня спросить.
— Кто вы? — спрашивает она. — В самом деле у вас в роду внеземные… существа? Или это сказки?
— Не знаю, — говорю я честно. — В детстве и юности я много занимался спортом… Мои тренеры часто спрашивали меня о том же.
— А чем вы занимались?
— Боксом, легкой атлетикой, футболом…
— Почему же не стали чемпионом?
— Бросил, — говорю я, подумав. — Наверное, это было не очень честно — побеждать так, как это делал я. Кроме того, зрители не успевали получить никакого удовольствия.
Она пытается представить себе боксерский поединок с моим участием. Хмурит красиво очерченные брови:
