— Так вы тоже альголог? — удивилась Рунова.
— В том-то и дело! — Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. — Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?
— Я тоже очень рада, Серёжа, — с чувством произнесла Рунова. — Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, товарищи? Опаздывает на двадцать минут!
Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в ещё надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и её спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжёлую поклажу по верхним металлическим полкам.
Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заострённые движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искажённых косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.
— Вот и началось, — вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.
Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости ещё недавно занимавший всё поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевёрнутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.
Дважды побывав замужем, но так и не изведав того самозабвенного чувства, которого так ждала ещё со школьных лет, Светлана Андреевна дала себе зарок больше не попадаться. “Семь и четыре”, — прикинула она оба срока, уже заранее зная, что они сольются в памяти в одиннадцать непрерывных лет безрадостного существования, невзирая на длительный промежуток, который пришёлся на дальние морские походы. Люди, с которыми она так неразумно поторопилась связать жизнь, были, в сущности, совсем неплохими. По крайней мере не чудовищами, от которых следовало бежать очертя голову. Но разве виновата она, хоть и корила себя, обзывая моральным уродом? Повинна разве в том, что семейный совершенно обыденный быт день за днём разъедал её душу невыносимым отвращением? Сверхчеловеческая мечта, заливавшая слёзами и кровью всю мировую поэзию, пленительная ложь, которую не уставали сладко нашёптывать кинофильмы и книги, — всё обернулось волчьим капканом. Любовная лодка и впрямь разбилась о быт, как гениально прочувствовал поэт за минуту до рокового выстрела.
Светлана Андреевна и сама в иные мгновения была готова умереть, а если не умереть — она безумно этого боялась, — то напрочь стереть память, как стирают записанные на магнитной ленте слова.
По счастью, “неудачный эксперимент номер два”, как назвала она потом свою вторую попытку, излечил от опасных крайностей и порождённых романтическим ослеплением иллюзий. Право, это была настоящая шоковая терапия, но Светлана Андреевна имела все основания благодарить судьбу за такой урок.
Когда она, не без мучительной внутренней борьбы, объявила мужу, что покидает его, тот сначала схватился за сердце, затем разрыдался и пополз по полу, исступлённо ловя и целуя её ноги. Ей стало страшно до нервной дрожи. Она испытывала настолько мучительное ощущение вины и жалости, что втайне дрогнула. Было до омерзения стыдно за свою бесчувственность, чёрствость и за это его унижение, пятнавшее их обоих. Она была готова на всё, чтобы только он перестал ползать. До сих пор непонятно, какая сила помогла ей тогда устоять. Ночь прошла в обоюдной тяжёлой бессоннице, с питьём капель и курением на балконе, когда весь город спит и в тёмных окнах противоположного дома слепо таращится безнадёжный рассвет. Им обоим он принёс головную боль, наполненное скрытой тоской отчуждение и трезвость, глухую к своему и чужому страданию. И хотя Светлана никогда не пробовала снотворного, она совершенно точно знала, что именно так даёт знать о себе успокаивающее похмелье. Она уходила из своего, нет, из его дома, как уходят из жизни. Не к неведомому любовнику, в чём он ревниво подозревал её, а именно никуда, в белый свет, чтобы забиться в укромную щель, отлежаться, прийти в себя, зализать раны.
И когда она уже стояла у распахнутой двери, а к её ногам, как сиротливые щенки, жались чемодан и футляр с микроскопом, ей дано было испить свою чашу до дна.
— Может, оставишь? — спросил он, держа её неживые руки в своих. — Ведь скоро очередь на машину подойдёт… — И дабы стало понятнее, о чём говорит, сжал ей пальцы так, что она почувствовала боль от кольца. И эта боль, а совсем не слова, подсказала Светлане, что он говорит о фамильном бриллианте, оставшемся ей от матери.
Она задохнулась, прислонилась, чтобы не упасть к косяку, и медленно, как тесную перчатку, стащила перстенёк. Крикнуть: “Нет!”, послать ко всем чертям не смогла — язык окаменел и не ворочался. Как в замедленной съёмке сняла, опустила в распахнутую ладонь и шагнула через порог, толкнув каблуком тут же захлопнувшуюся дверь. Только гулкое эхо прокатилось по затянутым сеткой пролётам. До конца сыгранная, хоть и при пустом зале, королевская роль. Отзвук оваций на лестничных клетках.
Как она ненавидела себя за то, что не швырнула колечко прямо в лицо! Как себя презирала за то, что она такая, как есть, и уже не переменится до самой могилы. Роняя злые слезинки, отворачивая слепое, так подурневшее лицо от редких прохожих, она думала тем ранним и знобким утром о лисе, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла собственную лапу. Отвлекала себя этим образом, искала оправдания перед собственным беспощадным судом, отдалённо зная уже, что не только уцелела, но и вылечилась раз и навсегда.
Рунова очнулась от дрёмы, когда поезд уже стоял и её спутники стаскивали с полок гремящие жестяными банками рюкзаки. Глянув в зеркальце и оставшись недовольной помятым лицом, поднялась и направилась к выходу, преодолевая покалывание в затёкшей ноге.
Обесцвеченное, низко нависающее небо едва прорисовывалось раздуваемыми ветром облачными оборками. В воздухе явственно ощущался электрический привкус близкой грозы. Сеял холодный надоедливый дождь. Утрамбованная, посыпанная шлаком земля жирно блестела под фонарями, которые покачивал задувающий с разных сторон ветер. Астахов провёл Рунову через пути к одноколейной ветке, где уже сидели на узлах местные жители. Состав стоял в тупике, ожидая сердито попыхивающий паровозик — “кукушку”, набиравший воду.
