В общем, пока мне снилось, что мы с Суховодовым увели всех из дворца, что переплыли молочную реку и продолжаем штурмовать пустыню, на самом деле нас под сладкие речи Матушки Лени проводили в покои, раздели-разули и уложили в гамаки на пуховые перины.
Покои походили на беседку. Круглые стены и потолок сплошь были обвиты виноградом "Дамские пальчики" - без косточек. Кисти качались прямо над головой. Раскрывай рот и ешь, сколько влезет.
А надоест виноград - протяни сквозь лозу руку, и в руке - жареная курица. Или банан, уже очищенный. Или эскимо на палочке, уже развернутое, без фольги. Или очищенная вобла. Даже без костей.
Наелся - можешь по телевизору местные передачи поглядеть - на каком боку спать, как часто переворачиваться с боку на бок и все такое. Или участвовать в конкурсе, кому сон интереснее приснился. Лучшие сны, цветные и чернобелые, показывали по телевизору.
А потом как зазвучит: "Спят усталые игрушки", диктор провозгласит славу в честь Матушки Лени и ее Сонного Царства, гамаки начнут потихоньку покачиваться, и снова засыпаешь под сладкий голос Матушки.
Несколько раз мы видели по телевизору уже знакомого нам "великого танцора" Безубежденцева - он исполнял адажио из балета "Спящая красавица". Видимо, у Матушки Лени он служил по совместительству. И здорово служил. Глядя на его танцы, еще больше хотелось спать.
В общем, сытно, тепло и не дует. Никуда идти не надо, ничего делать не надо, ни о чем думать не надо. Может, вы считаете - вот житуха, лучше не бывает! Мне тожде понравилось. И Петровой, и всем. Никуда мы, конечно, не ушли - ни на второй день, ни на третий. Поначалу еще Суховодов, который один не заболел сонной болезнью, мог нас расшевелить, мы еще переговаривались, что, мол, завтра отправимся в путь за Тайной, а потом как-то и разговаривать стало лень, да и не к чему.
Затем телевизор перестали включать и в конкурсах больше не участвовали стало лень запоминать сны. Только ели да спали.Каждый раз перед сном я давал себе слово: как проснусь, встать и уйти отсюда. А потом позабыл, куда и зачем мне нужно идти, а вспоминать было лень.
Даже Ворон наш совсем обленился и все больше дремал, изредка повторяя во сне:
- Безделье - мать всех пор-роков!
Мне очень стыдно рассказывать о том, что было дальше, но, как говорил папа, надо иметь мужество.
Дальше дни и ночи перепутались, превратились в одну сплошную серую дрему. Время будто остановилось. Я только чувствовал, что делаюсь все тяжелее, гамак подо мной все больше прогибается, а руки стали такие толстые, что я уже не мог просовывать их сквозь прутья лозы за едой. Пища теперь сама спускалась мне в рот - в основном, манная каша и то, что можно было глотать, не жуя - жевать было лень, а глотать можно и не просыпаясь.
Сквозь сон до меня доносился голос Суховодова. Суховодов сердился, кричал, тряс меня за плечи, шлепал по щекам. Потом отставал.
Но однажды он тряс уж очень сильно и долго, кричал чересчур громко, а потом гамак вдруг стал из-под меня вырываться, и я упал. Боли не почувствовал, потому что растолстел и был вроде как набит ватой.
Надо мной стоял Суховодов. Он сказал, что это он меня вытряхнул из гамака и не пустит назад, пока я его не выслушаю. Что нам всем грозит страшная опасность и он, Суховодов, призван нас спасти, поскольку является членом нашего коллектива и все такое. И что он без нас никуда отсюда не уйдет, в крайнем случае, вместе с нами погибнет.
Он говорил очень красиво, но соображал я с трудом и попросил его выражаться яснее и покороче - мне побыстрей хотелось назад в гамак.
Суховодов сказал, что мы все должны через два часа погибнуть, и надо немедленно бежать. Что пока мы спали, он ухитрился проникнуть во дворец и выведал у Безубежденцева, что Матушка Лень только с виду добрая, что мы все находимся в ужасной ловушке, в которую она заманивает проходящих путников. Помещает их в специальную камеру, откармливает в безделье, баюкает, усыпляет, а тем временем камера под тяжестью их жиреющих тел постепенно погружается в кисельное болото. И что ее остров никакой не оазис, а сплошной обман, и наша камера уже почти совсем погрузилась в кисель, так что если мы отсюда немедленно не выберемся, будет поздно.
Может, я бы ему и не поверил - так удобно было не поверить, а забраться себе назад в гамак, задремать, и будь, что будет.
Но тут я увидел Варвару.
Она тоже проснулась и смотрела на нас из гамака бессмысленными, заплывшими жиром глазками. В них больше не было любопытства - вот чему я поразился. Только досада, что мы ей мешаем дрыхнуть. Варька, которая не задает никаких вопросов...Варька, которой ничего больше не интересно - это было так странно, что я...Я представил себе, как пионер Олег Качалкин, мечтающий стать авиаконструктором, и пионерка Петрова, мечтающая открыть элексир вечной молодости, и за которую я как-никак отвечаю, потому что она дуреха и слабый пол, и все мои новые друзья, за которых я тоже в ответе, - все сейчас потонут в сладком липком киселе, будто ленивые ожиревшие мухи.
Мне стало противно и страшно. Я выдернул из-под головы Макара наш походный рюкзак, достал дудку-побудку и так затрубил, что все это храпящее Сонное Царство вмиг пробудилось, стало, кряхтя, сползать со своих гамаков, задавать вопросы, ахать и ужасаться.
Даже Ворон снова закаркал:
- Пр-рава ножка, лева ножка, - поднимайся понемножку!
Все мы были пузатыми, расплывшимися, будто в кривом зеркале в комнате смеха. Только никто не смеялся.
Что делать?
Суховодов сказал, что в крыше камеры есть крохотное отверстие величиной с игольное ушко, через которое он сейчас выберется наружу. Для него это пара пустяков. И попытается отвинтить крышку люка.
Он возился с крышкой долго, очень долго, а когда мы уже совсем потеряли надежду, люк со скрежетом открылся и мы замерли от ужаса. Потому что, во-первых, мы уже настолько погрузились в болото, что когда камера наклонялась, кисель стекал через люк на пол. А, во-вторых, отверстие люка было не шире сиденья стула. Прежде в такое мы бы пролезли запросто, но сейчас...
- Я, наверное, застряну, - захныкала Петрова, - а Варька - та уж точно застрянет.
- Почему это ты "наверное", а я "точно"? Что же ты, стройней меня?
- А то нет!
- Ты?! Ну-ка пролезь, попробуй. Я погляжу, как ты пролезешь!
- Я-то пролезу, а вот ты - нет.
- Это я пролезу, а ты нет. Ну, лезь, лезь, что же ты?
Петрова презрительно фыркнула и полезла. Я даже смотреть не стал. Слушал, как она пыхтит и кряхтит, будто паровоз, и думал, что если Петрова застрянет, тогда уж наверняка всем крышка.
Но уж не знаю, как, а Петрова пролезла. А за ней и Варька. Вообще женщины, когда очень захотят, во что угодно могут втиснуться. Папа однажды купил себе джинсы, а мама рассердилась, что он ей не купил такие же, и сказала, что забирает себе эти. Тогда папа сказал, что они мужские. А мама сказала, что это ничего не значит, даже лучше, что мужские. Тогда папа сказал, что мама в них ни за что не влезет. Я тоже думал - не влезет! Мама вначале вправду не влезала, а папа над ней смеялся и радовался, что джинсы ему достанутся. Но он рано радовался. Мама тогда совсем перестала есть, не ела целых две недели, даже свои любимые блинчики с мясом не ела. И так исхудала, что джинсы стали ей велики. А папа так беспокоился о мамином здоровье, что ему было уже не до джинсов, и он даже обрадовался, что она, наконец-то, в них влезла и перестала худеть.
