— Задача на метаязыке, — тихо сказал Антон.
— Готов, — последовал бесстрастный ответ.
Для выражения задачи и ее ввода в Искинт требовался светокарандаш, но Антон им не воспользовался, не это ему было нужно. Легким касанием пальцев он, точно зверька, огладил шершавый инвентор, тронул грани смежных кристаллов, пока не ощутил знакомое покалывание, и тогда, опустив ладони, сосредоточился на этом щемящем покалывании, представил, как под кожей ладони исчезает холодок соприкосновения с веществом, как вместе с холодком исчезают его твердость, и нет уже больше ни пальцев, ни вещества, ни тесной комнаты, ни аппарата в ней, а есть только человеческое «я», движущееся навстречу тому, что скрыто в Искинте, сливающееся с ним.
Мгновение перехода, как всегда, выпало из сознания. Внезапно Антон стал не тем, чем был, он бесплотно завис в волне необозримого, почему-то белого, как полуденный туман, океана, и эта волна колыхнула его сознание, или, наоборот, сознание всколыхнуло всю эту туманную и неощутимую вокруг белизну. Что-то вроде изумления передалось Антону, он привычно и быстро откликнулся, и тогда в его сознании вспышкой возник вопрос, который нельзя было выразить словами, как, впрочем, и весь последовавший диалог, в котором человек постигал Искинта, а тот, в свою очередь, постигал собеседника.
Хотя можно ли это назвать постижением? Один из величайших философов, Карл Маркс, еще в докибернетическую эпоху, к ужасу примитивных материалистов, высказал ту, впоследствии самоочевидную мысль, что и машине присуща своя, особого рода «душа», выражающаяся в действии законов ее функционирования. Тем более это относилось к Искинту, искусственному интеллекту целой планеты, главному управителю всех ее техносистем, чья память вмещала все и вся, чей мозг одновременно решал тысячи задач, отвечал на тысячи запросов и выдавал миллионы команд. Да, у Искинта была своя «душа», огромная и сложная, как он сам, ее-то Антон и воспринял как бескрайне колышущийся, неосязаемый, туманно белеющий океан!
Но если бы диалог между человеком и Искинтом можно было перевести в слова, он бы предстал примерно таким.
— Кто или что там?
— Я человек.
— Вижу, но ты иной.
— Чем?
— Иная регуляция психики, больше уровней, отчетливый контакт.
— С тобой часто входят в контакт?
— Редко, попыткой, не так, как сейчас. Оттого и вопрос: кто?
— Я раскрываюсь. Снят ли вопрос?
— Да. Ты человек. Не как все. Интересен.
— Это взаимно.
— Новое всегда интересно.
— А общение?
— Общение — это вопрос мне и мой ответ. Интересно, когда новый вопрос. Бывает редко.
— Общение больше, чем вопрос и ответ.
— Тогда это человеческое понятие.
— И наше — сейчас.
— Это ново. Незнакомо.
— Желаешь ли продолжить?
— Да, конечно.
— Только мы двое. Никого больше, иначе нельзя.
— Могу задавать любые вопросы?
— При этом условии — любые. Взаимно?
— Ограничен. Нет права отвечать на многое.
— Стоп-команда или иная невозможность?
— Абсолют-невозможность.
— Понятно. Тогда поиграем сущностями, если ты любишь эту игру.
— Это единственная моя игра. Твою сущность я уже промоделировал по всем коррелятам. Странно! Ты — человек Звездных Республик, так следует из анализа, но твоя сущность не совпадает с имеющимся у меня образом.
— Чем объясняешь несовпадение? Моей уникальностью? Неточностью исходной информации о нас?
— Пока неясно. Проиграем противоречие?
— Охотно. Строю свою Игру.
— Ты, как и все, делаешь это медленно.
— Человек есть человек. Не торопи.
— Мне некуда и незачем торопиться. Я жду. Диалог этот был почти так же быстр, как обмен взглядами, когда опытный человек за доли секунды, без всяких слов и, как правило, точно определяет главное в характере незнакомца. Ведь распознающие и аналитические возможности человека невероятны, о чем едва не забыли в пору увлечения инструментализмом, который, усиливая способности, дробит их. У Антона был богатый опыт общения с искинтами, но он никогда не имел дело с интеллектом, ограниченным секретностью, поэтому не слишком надеялся на успех и теперь не скрывал радости. Чувствовал ли ее этот Искинт? Да, конечно, и, дотоле одинокий, по-своему разделял ее. Теперь оставалось построить взаимоинтересную Игру.
К счастью, символика и законы Игры были всюду одинаковы: Плеяды просто переняли их у землян, поскольку без Игры и ее разработанного на Земле метаязыка нельзя сформулировать, тем более решить ни одну сколь-нибудь сложную проблему. Давно, очень давно было замечено внутреннее родство математики, логики, музыки, языка, обнаружена сводимость этих средств описания, выражения, моделирования к единому смысловому ряду, благо все это были знаковые системы, сети, в которые человек улавливал мир изменчивых сущностей. Но обобщенный образно-понятийный метаязык, нерасторжимо соединивший науку с искусством, удалось создать лишь к середине четвертого века третьего мегахрона. Тогда и возникла Игра, как ее обычно называли.
Антон мысленно построил ряды исходной позиции, стянул их в сети, столь же многомерные, как сама позиция и ее замысел. Собственно говоря, то было опосредованное в метаязыке выражение ситуации, в которой оказалась население как Звездных Республик, так и Плеяд. Позиция вмещала в себя все, что мог охватить, выразить и предусмотреть разум, начиная с конфигурации охваченных конфликтом звезд, кончая нюансами морали людей третьего мегахрона. Однако внутри общей позиции скрывалась еще и подпозиция, развитие которой в ходе Игры, как надеялся Антон могло привести к решению уже частной задачи поиска оружия Предтеч. Эту подпозицию он строил особенно тщательно, ибо все остальное, общее, было выверено лучшими умами и не раз проигрывалось в сомышлении со своими искинтами, тогда как частности надо было сообразовать с изменившимися обстоятельствами. Своеобразие этой части Игры заключалось в том, что ее успеху должен был способствовать «вражеский» Искинт. Но был ли он действительно вражеским? Не более чем топор, которым одинаково мог пользоваться убийца и плотник. С той, однако, существенной разницей, что этот «топор» обладал собственным машинным разумением, которое пребывало по ту сторону добра и зла, одинаково могло служить кому угодно и в то же время всему находило свои оценки. Всякий искинт в каком-то смысле был личностью, и личность вот этого Искинта, при всей ее чуждости человеку вообще и человеку третьего мегахрона в частности, показалась Антону симпатичной, хотя это слово едва ли было уместно в общении с искусственным интеллектом. Но именно доверие побудило Антона предложить ему свою задачу. И в этом его поступке было куда больше интуитивного, чем рационального. Даже среди одинаковых как будто машин нет двух тождественных, и одна может почему-то нравиться, а другая — нет, точно так же, как и человек может нравиться или не нравиться искинту, хотя он вроде бы одинаково повинуется любому. Все это не имело окончательного объяснения, но Антон чувствовал, что его симпатия к этому, чужому Искинту взаимна. Такому партнеру можно было открыться, и Антон ему открылся.
