— Вот! — горько сказал Шарыгин. — Все вы так! А я ведь — чтобы это самое напряжение снять! Меня выслушай, и я успокоюсь. Но где там!
Он спрятал лицо, боднув лбом пальцы.
Галке почему-то представилось, что там, за спинкой, Шарыгин жутко гримасничает, разминая мышцы, растягивая губы, подпуская влаги в глаза. Пробует лицом то обиду, то укор, то оскорбленную невинность. Может быть даже не потому, что хочет произвести на нее впечатление, сколько потому что привык играть в себя и в жизни. И эмоции сразу, с нахлеста, кажутся ему неестесственными. Как же без репетиции? Вот так, с поезда? Увольте!
Господи, опомнилась Галка, чего это я?
— Гриш…
— Что? — буркнул, не поднимая головы, Шарыгин.
— Тебе сколько сарделек?
— Три.
И три сардельки, сколько их и было, уходят льву театра, звезде сцены Шарыгину Григорию Валентиновичу! — грянуло у Галки в голове голосом циркового шпрехшталмейстера.
Фанфары там, барабаны.
Ну и ладно, она и картошку поест.
— А картошку будешь?
Гриша поднял голову.
Как есть — слеза в углу глаза.
— Все вы гоните меня, — сказал он, кривя рот. — Всем вам что-то от меня да нужно. Нет, я не против, пользуйтесь, не убудет. — Голос его сорвался, сделался всхлипывающим. — Но когда я… по неразумию, по надежде прошу от вас того же… малой толики… участия! Хр-рым… Да, всего лишь участия… вы же мне и отказываете! О, как это обидно!
Шарыгин закрылся ладонями.
— Не могу! Не могу! — глухо забубнил он. — Люди, люди, что с вами стало? Где вы есть? Что вы сделали с собою?
Галка уже испытывала такое.
Когда понимаешь, что участвуешь в какой-то мистерии, в каком-то запрограммированном событии, но сопротивляться этому не можешь. Собственная воля сжалась в горошину, спряталась в солнечном сплетении, а, может, и под коленку, пищит, болезная, протестуя, а ты все равно идешь и делаешь то, что от тебя ждут.
Будто через турникет — участок с трамвайным движением, блестят на солнце рельсы, и Аннушка уже разлила масло.
И никуда, никуда!
Так было в школе, в самодеятельном театральном кружке, где ей досталась роль людоеда в "Коте в сапогах", и ей никак не хотелось превращаться в мышку, потому что глупо и обидно, и сейчас за кулисой тебя и "съедят". Так было на похоронах родственников — сиди, ешь, поминай, смотри на мертвеца, даже если в глаза его живым не видела…
Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.
— Гриш, ну что ты, Гриш…
Шарыгин поймал ее ладонь.
— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…
Он вздохнул.
Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?
Может, огреть сковородой?
Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.
— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…
Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.
Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…
О, Шарыгин был небожитель!
Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.
Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.
Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:
— Подойди.
— Я? — спросила Галка.
— Кто ж еще? — усмехнулся он. — Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.
— Да, меня взял Федор Арсеньевич.
— А-а-а, по набору, значит, — многозначительно протянул Шарыгин. — Как я тебе?
— Очень-очень, — сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. — Ваша вода.
— Спасибо, — величественно кивнул Шарыгин.
Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.
— Я пойду? — спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.
— Погоди, — попросил Шарыгин и продекламировал: — "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". — И без паузы поинтересовался: — Массировать умеешь?
— Что? — заслушавшись, не сразу переключилась Галка.
— Массировать. Справа. У шеи, — скривился в зеркале Шарыгин.
— Сейчас.
Она подступила.
Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.
— Вот-вот-вот, — быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. — Правее еще.
А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.
— Ты никому не скажешь?
— Нет, — пискнула Галка, вся внутри похолодев.
В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? — метались мысли.
Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…
— Ах, девочка! — произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. — В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!
И разрыдался.
И раскрыл.
Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…
Ладонь тискалась.
Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.
— …но не могу по другому, просто не могу! — неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. — Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!
Где я? — будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?
