Ознакомительная версия.
— Так почему именно ваш проект? — перебил Глеб.
— Потому что я знал, как им помочь, ускорить их прогресс, спрямить путь, запустить в них то, что, в конечном счете, сделает их нами.
— Это, кажется, знали все, профессор.
— И при этом не стать тем добрым и мудрым дядей из наших ночных кошмаров. Вот этого не смог предложить ни один из моих конкурентов.
Профессор вскочил, начал ходить вокруг своего табурета, высокий, сутулый, нервный, жестикулирующий:
— Мы нашли здесь самих себя. И в самом деле получили то, о чем даже и не могли мечтать — вторую попытку . Исправить, переделать то, что не устраивает, пугает, отвращает человека в самом себе, в своем бытии и в своей истории. Обратить необратимое, сделать небывшим то, что было и вызывает ужас или же стыд?
Эта смесь из жажды невозможного, запредельного для смертного существа и жалости к самим себе — вот тут мы и попались.
«Не дай профессору заговорить себя» — эти вчерашние слова Мэгги прозвучали в голове у Глеба. Но она же не говорила их. Это она, наверное, когда он был под гипнозом. «Не дай профессору заговорить себя».
— Я так понимаю, у вас не получилось не стать тем самым «дядей»? — улыбнулся Глеб. Или же, дядя оказался не таким уж и мудрым и уж точно не слишком добрым.
— Не забегал бы ты вперед, молодой человек, — поморщился Снайпс.
— Если вы не возражаете, профессор, давайте-ка попробуем перейти к конкретике.
Снайпс сел на свой табурет, налил себе воды из графина. И графин и стакан — толстого стекла, граненые, это уже, кажется, из кабинета следователя века этак двадцатого. И не лень им было возиться с такой реконструкцией.
— Их гены оказались, — профессор понял, что не хочет пить, поставил стакан на край стола, — как бы тебе объяснить, пластичнее, нежели наши, благодатнее для вмешательства. Это, между прочим, тоже соблазн, вот почему на меня всегда работали и те, кто не разделяет мои идеи и не слишком сочувствует целям.
— Это все об Ульрике?
— И еще одно обстоятельство, — профессор пропустил мимо ушей вопрос. — Их эволюция протекает быстрее нашей. То, что в становлении человека на Земле заняло миллион лет, здесь произошло за сто тысяч. Ты понимаешь, что это значит?
— Серьезная эволюционная фора, — кивнул Глеб.
— Может быть, даже слишком серьезная. А в сочетании с их агрессивностью… В чем всё-таки права Ульрика (пусть мы ее и поддразниваем), они действительно оказались агрессивнее нас.
— Вы уверены? — пожал плечами Глеб. — Как это можно измерить? Но, судя по вашей убежденности, вам удалось. Не ознакомите ли с результатами мониторинга по земному палеолиту?
— Они оказались не просто агрессивнее, но и ниже, подлее нас.
— Вот как? — Глеб начал подозревать, не розыгрыш ли всё это, подобно кабинету следователя, граненому графину со стаканом.
— Они убивают много, вполне хладнокровно и очень часто без какой-либо конкретной выгоды, — продолжил профессор. — То, что вы видели вчера, это еще был праздник логики и целесообразности.
— Убивают ради удовольствия?
— Проще было бы, если так, — сказал Снайпс, — но мы пришли к выводу, что и удовольствия очень часто нет. Просто не могут не убивать. И вот тут нам стало страшно.
— Да. Я читал все ваши отчеты. — Глеб сказал, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— И возникла мысль, поначалу праздная, — а не имеем ли мы дело с нашими будущими конкурентами в галактике. Они сильны, агрессивны и (я понимаю, тебе не понравится слово) низки. К тому же, на порядок быстрее эволюционируют. Не получим ли мы, этак через пятьдесят тысяч лет у себя под боком мощную, динамичную, безжалостную техногенную цивилизацию с какой-то ужасной моралью. Были даже слушания в Конгрессе на эту тему. Тогда, в двадцать третьем веке, у политиков вошло в моду оперировать тысячелетиями, десятками, сотнями тысяч лет. Это поднимало их в собственных глазах. Они начинали чувствовать себя чем-то большим, нежели политиками. Кстати, добавь сюда вот еще что: а какими мы сами будем через пятьдесят тысяч лет? Что, если наше время начнет замедляться? Вдруг мы дойдем до предела, остановимся? А потомки племени альфа, повторю еще раз, динамичны и безжалостны.
— Но, насколько я знаю, Конгресс так и не принял решения…
— Это точно, — рассмеялся профессор. — Зачем что-либо решать, когда есть профессор Снайпс. Он сделает свое дело, а уж окажется оно великим или же грязным — Земля в любом случае, будет права. Отдаст должное человеческому дерзновенному разуму или же осудит это самый разум за неразборчивость в средствах. Да вот только плевал я и на все их решения и на отсутствие решений. Меня не устраивало повторение нашей земной истории в еще более худшем варианте!
— Но вы же ученый! — вскричал Глеб. — Вы не можете не понимать такой простой вещи, что сейчас никто не может сказать «лучше» ли, «хуже», повторение или же нечто новое. Ничего же еще нет. Ничего не предопределено! Может быть, их жестокость и низость, придет время, породят колоссальное напряжение и глубину противостоящего духа? Согласен, это также недоказуемо, как и то, что вы утверждаете насчет далекого будущего этих людей. Но почему же вы выбрали только эту свою бездоказательность? Почему не рассматриваете иные варианты? Впрочем, их уже нет, — Глебу не хватало дыхания. — Потому что вы вмешались . — Он сбился, профессор терпеливо ждал.
— Вот представьте себе, — снова начал Глеб, — вы высадились на Земле триста тысяч лет назад. Какие сюжеты вы видите? Каннибализм (Энди сказал, что здесь его нет), промискуитет. И как-то за этим за всем не угадывается будущий Моцарт или же Кант. Да и профессор Снайпс с его идеями тоже не угадывается. И вы что, сочли бы себя, посчитали себя вправе взять в руки генномодифицирующий нож?!
— Не хочу огорчать вас, но взял бы, — сказал профессор. — Чтобы обуздать хоть сколько-то в нашей природе, что преодолевали в ней культура, религия, дух, да так и не преодолели толком, чтобы надежно, до необратимости. К тому же культура, религия, дух то и дело соблазнялись сами. Так что, получается, взял бы, — повторил профессор, — ради всё тех же Моцарта и Канта.
— А что если после вашего вмешательства их не было бы вообще?
— Но и крови, грязи человеческой истории тоже не было бы… А без крови и грязи, как знать, может, было бы десять Моцартов. — Поморщившись от этой неудачной своей стилистики, сказал:
— Было бы больше тех, кому действительно нужен Моцарт. Или, может быть, скажешь, кровь и грязь необходимы добру и свету для контраста?! Нет, ты давай, не стесняйся. Откровения духа не возникнут никак иначе как в противовес человеческой низости, мерзости, да?
Ознакомительная версия.
