Курц поднял руку.
– Знаю. Но мы в любом случае в полной его власти. Я спущусь к этим людям и буду говорить. Среди толпы есть старики?
– Нет, – озадаченно ответил Робард. – Я не видел. То есть вы полагаете…
– Излечение старости – весьма распространенное желание, – заметил Курц. – Прикованная к постели развалина мечтает погибнуть от рук ревнивого мужа, а не медсестры, которой надоело за ним горшки выносить. Если Фестиваль выполняет желания, как назвала это наша разведка… – Он встал. – Парадную форму, Роб. Хотя нет. Вы. Да, вы, Косов. Теперь вы мой ординарец, раз Робард оказался выше вас по чину. И все мои медали!
Леонов, белый как полотно, все еще трясся.
– Все нормально, – добродушно бросил Робард. – Я обычно не казню людей за грубость по отношению ко мне лично.
– Виноват! И… разрешите обратиться?
– Валяйте.
– С каких пор Надзиратель ведомства Куратора маскируется под слугу?
– Это началось, – Робард вытащил карманные часы и посмотрел на них, – примерно семь с половиной лет тому назад, по просьбе великого князя. Понимаете, слугу никто не замечает. А его превосходительство…
Вернулся Косов с регалиями адмирала, и Леонов с Робардом вышли на балкон, пока адмирал одевался.
– …не прямой наследник трона. Если вы меня понимаете.
Леонов понял, и его резкий вдох – вместе с анализаторами напряжения, встроенными в слуховые нервы, – сообщил Робарду все, что нужно было знать.
– Нет, Его Величество не опасался переворота, и верность адмирала вне сомнений. Но его личная харизма, его слава героя Республики, его широкая популярность придали определенную важность делу охраны его безопасности. Он может быть нам здесь полезен.
– А! – Леонов задумался. – Революционеры?
– Если он их толкнет, они посыплются, – решительно сказал Робард. – Все их самые сильные сторонники давно сбежали, такова природа сингулярности. Если же нет… – Он похлопал себя по карману. – У меня есть полномочия принимать чрезвычайные меры для защиты Республики, включая использование запрещенных технологий.
Леонов промакнул лоб носовым платком.
– Тогда этому бунту конец. Вы сломаете революционеров силой или политикой, назначите временного губернатора Его Величества, и через шесть месяцев тут будет порядок, если не считать крика.
– Я бы так не сказал. Даже если женщина с Земли была права – а я склонен верить ее словам, что Фестиваль не заинтересован в завоевании планеты в том смысле, в каком мы это понимаем, и тогда вся эта экспедиция превращается в дорогостоящую ошибку, – мы все равно потеряли две трети населения. Мы никогда не избавимся от вездесущего вируса широкополосной связи, которым Фестиваль заразил планету. Может быть, нам придется оставить эту колонию или, как минимум, установить строжайший карантин. Эти чертовы революционеры своего добились: джин выпущен из бутылки. Все, за что воевали наши предки, разорвано и пущено по ветру! Вирус вечной молодости на свободе и живет в пчелах, улицы вымощены несметными богатствами. Это же все обесценивает! – Он замолчал, перевел дыхание, сам смущенный собственным порывом. – Конечно, если мы подавим революционные кадры в Новом Петрограде, потом можем вычищать деревни по своему усмотрению…
Дверь Звездной палаты отворилась, и показался адмирал Курц, в золотых шнурах, алом кушаке и с полной грудью медалей, требовавшихся парадной формой. Он казался лет на десять моложе: седовласый патриций, воплощенный образ просвещенного диктатора, уверенно-властного.
– Итак, господа! Не выйти ли нам к толпе?
Он не зашагал уверенно – слишком атрофировались у него мышцы ног, – но шел без поддержки.
– Я думаю, это прекрасная идея, ваше превосходительство.
– Разумеется.
Леонов и старший куратор пристроились за адмиралом, идущим к лестнице.
– Сегодня закатывается солнце над анархией и беспорядком, господа. Лишь бы были у меня сегодня златые уста, и завтрашний день снова будет принадлежать нам.
И он вышел во двор обратиться к овцам, вернувшимся в лоно пастырей своих, хотя овцы еще сами об этом не знали.
* * *
На склоне холма, укрытого мумифицированными костями деревьев, лежала янтарная слеза размером с шарабан. Обгорелые телеграфные столбы, покрытые тонким слоем сажи, смотрели в небо; мелкие скелеты хрустели под сапогами Бури Рубинштейна, пока он бродил меж столбами, сопровождаемый кроликом размером с человека.
– Хозяин там, – заявил господин Кролик, показывая на странно искривленный ком.
Рубинштейн осторожно подошел, сцепив руки за спиной. Да, это определенно был янтарь – или что-то очень на него похожее. Мушки и пузырьки рассыпаны во внешних его слоях, темнота заволакивала сердцевину.
– Это кусок окаменевшей растительной смолы. Твой хозяин мертв, кролик. Зачем ты меня сюда привел?
Кролик расстроился. Длинные уши метнулись назад, распластались по черепу.
– Хозяин – там! – Он переступил с ноги на ногу. – Когда напали мимы, хозяин звал на помощь.
Буря попытался утешить это создание:
– Я понимаю… – он осекся.
Что-то было внутри этого булыжника, что-то неразличимое, темное. И если подумать, все деревья вокруг тоже были трупами, прожаренные изнутри какой-то ужасной энергией. Стражи революции, напуганные лысенковским лесом, отказались идти в эту мертвую зону. Они толпились ниже по склону, обсуждая идеологическую необходимость искусственного развития нечеловеческих видов до разумных – один из них с пеной у рта возражал против предоставления кошкам обособленных больших пальцев и дара речи – и сравнивая свои все более и более причудливее имплантаты. Буря присмотрелся получше, чувствуя, что уходит в размытое двойное зрение, поскольку черви Государственного комитета по коммуникациям передавали ему свое видение. Что-то было внутри валуна, и это что-то мыслило – безыскусные неоформленные мысли, которые цеплялись за сотовую сеть Фестиваля, как младенец за материнскую юбку.
Глубоко вдохнув, Буря наклонился к бруску не-янтаря.
«Кто ты?» – спросил он беззвучно, ощущая руками гладкую теплую поверхность.
Антенны у него под кожей передали информацию в пакете, который поплыл холодными волнами над лесом, ожидая ответа.
Мой идентификатор Феликс. Твой идентификатор?
«Выходи оттуда с поднятыми руками и сдавайся на милость авангарда революционного правосудия!»
Буря сглотнул слюну. Он собирался послать что-то вроде: «Можешь ли ты выйти оттуда, чтобы мы могли поговорить?» – но его революционные имплантаты, очевидно, включали семиотический каскад снижения почтительности и переводили то, что он говорит – с помощью этого нового киберпространственного носителя, – в звуковые байты Центрального Комитета. Разозлившись на эту внутреннюю цензуру, он решил в следующий раз ее отменить.
