Все это неуправляемым потоком хлынуло в меня, а так как я был причастен к ощущениям, мыслям и чувствам Оммов, то знал я и то, что все это означает: опасность, смертельную опасность, и наконец — непреложность подступающей смерти: для них, не для меня. Но ужасней всего, что в те мгновения и они знали о моем присутствии, угадывали, ощущали некое чуждое существо и что они молили меня смилостивиться над ними, помочь, спасти; они взывали ко мне — ко мне, который не в силах был ничего сделать, не мог даже ответить. Потому что мой ответ был бы не чем иным, как подтверждением моей чужеродности и моего — их — бессилия, отражением их собственной муки, которое только усилило бы их страдания… отражением, если не жестокой издевкой…
Так погибли они, и то же самое высвобождение концентрированной теплоты, которое соединило мой и их разум, положило конец их существованию. Конец — в мире вещества, в мире свернувшихся энергий. Потому что, когда я почувствовал, как угасают источники излучения и их колебания отделяются от моих, как я вновь освобождаюсь от пут, привязавших меня к этому миру вещества, я обнаружил, что голоса Оммов не теснят меня больше извне, что вокруг — ничего, кроме тишины, тишины и пустоты, а я все слышал их вопли, ощущал их агонию; я все еще чувствовал их, и теперь еще чувствую — каждое отдельное мгновение. Потому что они отпечатлелись во мне, в тот миг соединения стали частью меня самого, нерасторжимо соединенные с моею собственной структурой, неизгладимо. И вот я все еще чувствую их муку, ставшую моей, их отчаяние, слышу крик Оммов, я слышу, как вы просите меня о пощаде, о спасении, как проклинаете меня; меня, который не в силах вам помочь, который пойман так же, как вы, и в себе самом носит свою тюрьму — вас, каждый день, каждый час, каждую минуту умирающих во мне.
И нам остается единственная надежда: разыскать его, такого же, как вы, Омма, избранного мною в партнеры и столь жестоким образом исполнившего мое желание понять и воспринять этот мир и его хозяев Оммов. Ведь, воистину, не я — он чудовище: он сделал это, и он должен быть в состоянии освободить нас, меня от вас и вас — из меня. Я должен снова найти его, и мы будем просить, будем настаивать, мы заставим его освободить нас. Только он может это, а если не он… то… но тогда… тогда мы должны, пока не придет мой час, умирать и умирать без конца…
Быть может, одно лишь время властно над Существом Невидимым и Грозным. К чему же эта прозрачная оболочка, эта непознаваемая оболочка, эта оболочка Духа, если и ей суждено бояться болезней, ран, немощи, преждевременного разрушения?
…После человека — Орля! После того, кто может умереть от любой случайности каждый день, каждый час, каждую минуту, пришел тот, кто может умереть только в свой день, в свой час, в свою минуту, лишь достигнув предела своего бытия!
Мопассан[13]1Вдали ревет тукус. Дрожь пробирает при мысли, что этот кошмарный зверь может оказаться в круге света, который бросает моя лампа. Мохнатый загребущий хобот, два острых, как кинжалы, рога, торчащих во лбу — на этот лоб с силой шмякается захваченная хоботом жертва, — и, наконец, желтые клыки! Но тукус боится приблизиться. Огни на сторожевых башнях и монотонные крики легионеров отпугивают его.
Мы не беззащитны. Оптим Тавр уже убил трех таких хищников, да и другие охотники время от времени их убивают… Мне кажется, бестии начинают нас избегать.
Весна в этом году поздняя, но вот уже несколько дней дует ласковый южный ветерок, приносящий пряный запах кустов цисталлы. Цветы их, огромные, темно-голубые и чужие, почему-то напоминают мне родину, сады и фруктовые рощи Испании. Наверно, потому, что весна. Наступает седьмое лето…
Страх остался позади, погребен в наших душах, вытеснен любопытством — жизнь берет свое. Давно уже все вернулось на круги своя, все привычно, все как раньше. Днем вряд ли кто думает о случившемся, а вот ночью…
Я, Сабин Юлий, вольноотпущенник и бывший врач великого Юлия Цезаря, знаю, что эта весна — последняя в моей жизни. Кассия пытается переубедить меня, другие ничего не замечают. Но я — врач, а врач должен знать, когда пробьет его последний час; иначе он не врач, а шарлатан. Я достаточно долго учился в Пергаме.
Слабость заполняет мои вены свинцом, парализует сухожилия, лишает воли. От чего это — от болезни, от старости, от отравления ядовитым растением, проглоченным ненароком? Какая разница! И если я хочу сказать об этом перед смертью, то надо говорить сейчас. Убежден: молчать больше нельзя. Семи лет молчания более чем достаточно.
Я выхожу на террасу, жадно вдыхаю запахи ночи. Мой взор обращен в небо, на красный серп луны. Что нас ждет в будущем? Возможно ли возвращение? Может быть, надо было всем сказать об этом раньше? Вопросы без ответа.
Ужасно, что нельзя ни с кем об этом поговорить: теперь-то я знаю, почему он советовал мне забыть обо всем. Но даже если я нарушу свое обещание и расскажу всем — кто найдет выход? Никто. Безнадежность только усилится. Лучше, если никто об этом ничего не узнает. Иногда полезно о чем-то не знать. Каждому врачу известно это правило. Но тогда и внуки, и правнуки тоже ничего не будут знать? Что есть сие правило перед судом истории? Не назовут ли меня потомки трусом?
Есть и третий путь. Я заведую архивом храма Юпитера. Можно, например, описать свои злоключения и запрятать эти воспоминания среди бумаг. Когда-нибудь их прочитают и… посчитают выдумкой. Сегодня мне бы поверили, но те, кто придет после, не знают меня. Есть ли смысл? Надо все продумать.
Снова слышится рычание тукуса в ущелье Белых гор. Мне кажется, что он удаляется (хотя, по неопытности, я могу и ошибаться); наверное, хищник убедился: здесь легкой добычи не будет. Утром охотники отправятся искать его следы. Отварное мясо тукуса — лучший из деликатесов, но зверь опасен, как целая стая германских волков.
Усталость во мне и сильна, и слаба одновременно противоборствуют интерес к жизни и бремя прожитых лет. Лечь спать? Но когда я лежу без сна, Кассия просыпается. Пусть хоть она отдохнет. Малыши Юлий и Атилия доставляют ей кучу хлопот. А утром наш дом снова будут осаждать больные. Пока она единственная моя помощница — Кесонию еще долго учиться. Он, однако, не глуп… Было бы лучше, если бы сын унаследовал мои знания, но чувствую — время не ждет. Пусть моим преемником будет этот вольноотпущенник. Ведь и я когда-то был рабом.
