Сергей Лукьяненко - Фантастика 2006. Выпуск 2

Такая вот, милостивые государи, безжалостная криптоистория, то бишь реконструкция исторических событий. Можно принимать ее, можно не принимать, но в последовательности графу Толстому отказать трудно. Не зря же накинулись на него с такой яростью все кому не лень, стоило роману выйти в свет! Стыдили, кивали на «Бородино» Лермонтова, один сатирик даже изложил не без сарказма содержание «Войны и мира» лермонтовскими семистишиями. Причем никто не вспомнил, что сам-то Михаил Юрьевич повествует от лица старого солдата, а уж как умеют ветераны проводить патриотически-воспитательную работу с молодежью — дело известное. Одна гибель полковника чего стоит!

Любопытно сравнить это со строками из более позднего стихотворения Лермонтова «Валерик», в основе которого лежат уже не рассказы успевших переговорить друг с другом очевидцев, а личные впечатления. Там тоже есть сцена гибели старшего офицера:

Как видим, никаких орлиных очей, никаких громких слов — предсмертный бред и ужас оказаться в плену у чеченцев.

Да и само сражение подано чуть ли не с отвращением:

Не знаю, как насчет гоголевской «Шинели», а у меня такое впечатление, что баталист Толстой вышел целиком из этого восьмистишия. Вернемся, однако, к «Войне и миру». Посягательство на миф о кампании 1812 года сыграло с графом дурную шутку. Поставьте себя на место наших шкрабов: с одной стороны, идеи романа непедагогичны и разрушительны (причем для любого государства, в том числе и советского); с другой стороны, автор — «матёрый человечище» и «зеркало русской революции».

Как быть?

Очень просто: взять Льва Толстого и тоже превратить в миф. Объявить крамольное произведение патриотическим, рамолика Кутузова — гением, истеричку Наташу Ростову — идеалом, и самим в это поверить.

Дайте нам две любые строки любого автора — и мы включим его в школьную программу. Даже этого графа, что ради честного словца не жалел ни матери, ни отца и в таком признавался, от чего добрый россиянин может в падучей забиться: «Вспоминая теперь всё то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству».

А теперь для сравнения выдержка из энциклопедии: «…показал патриотич. порыв рус. народа, обусловивший победу России в Отечеств, войне 1812». Так выковываются истинные патриоты.

Когда мифоборец сам становится мифом, случаются порой презабавнейшие недоразумения. Жертвой школьного учебника пал, к примеру, мой хороший друг Святослав Логинов, автор нашумевшей статьи «Графы и графоманы». Обнаружив противоречие между текстами Льва Толстого и тем, что говорилось о них на уроках, Святослав почему-то обрушился не на учителей, даже не на криминальную субкультуру литературоведов, а на самого графа. Возможно, по наивности, а возможно, и потому, что когда-то был преподавателем. На своих рука не поднялась. Самозабвенно ломясь в открытую дверь, наш паладин истины объявил произведения Толстого непедагогичными. Однако граф и сам не скрывал своей неприязни к любой официальной идеологии, в то время как педагогика, насколько я помню, до сих пор находится на содержании у государства. Если вчитаться, пресловутая назидательность детских книжек яснополянского мудреца не то чтобы носит подрывной характер — нет, она зачастую просто отсутствует (см. статью «Графы и графоманы»).

Еще очаровательнее выглядят упреки Святослава Владимировича в отношении неряшливой стилистики Льва Николаевича. Граф опять-таки и сам признавал, что повествования его весьма корявы. Легенда о языке Толстого как образчике русской литературной речи целиком и полностью выдумана теми же литературоведами и педагогами. (Кто не верит, пусть перечтет приведенные выше цитаты из «Войны и мира».)

Вот будет смеху, если правдолюбец Святослав Логинов сам со временем обрастет бородой легенд, превратится в миф — и, в свою очередь, подвергнется буйному набегу новых мифоборцев! Как видите, для простоты я ограничился бытовыми и наиболее общеизвестными литературно-историческими примерами.

Пора подбивать итоги.

Окружающая жизнь воспринимается нами настолько искаженно, что ее можно смело приравнять к выдумке, а реализм — к одному из направлений фантастики. Нельзя доверять даже увиденному своими глазами. Чем безогляднее убежден человек в достоверности собственного восприятия, тем сильнее он ошибается. Сверяя наши заблуждения с заблуждениями ближних, мы пускаем процесс по нарастающей: произошедшее оформляется сначала в ряд легенд, противоречащих друг другу, потом, как правило, в единую легенду. Наиболее фантастичны исторические события, поскольку в дело вступает еще и фактор времени. Попытки реставрации случившегося возмутительны уже тем, что разрушают сложившееся общее мнение. К сожалению, миф можно ниспровергнуть лишь с помощью другого мифа, свидетельством чему служат идеологические кувырки и перевертыши, наблюдаемые при смене общественного строя, когда вчерашнее добро объявляется сегодняшним злом, а зло, соответственно, добром. Еще одно соображение: если некое явление и после подобного кувырка продолжает пользоваться неприязнью со стороны подавляющего большинства (а большинство всегда такое), стоит приглядеться к этому явлению повнимательней. Не исключено, что в нем-то и таится зернышко истины. Поэтому на провокационный вопрос репортера: «Чем, на ваш взгляд, фантастика отличается от журналистики?» — я, несколько сгущая краски, ответил: «Фантастика — правда, прикидывающаяся вымыслом. А журналистика — наоборот». Итак, фантастикой мы можем назвать бегство, или отступление, из коллективно созданного и создаваемого поныне мифа, именуемого реальной жизнью. Не берусь утверждать, будто чем дальше от вранья, тем ближе к правде (на самом деле, чем дальше от вранья, тем ближе к другому вранью), и всё-таки мне кажется, что мудрость данного маневра несомненна: куда бы вы ни бежали (НФ, фэнтези, хоррор, и т. п.), всегда остается шанс нечаянно обрести более верное понимание действительности.