Потом плюнул на него. Сказал:
– Отрекаюсь и проклинаю тебя, Ра…
Горло перехватило, не досказал похабную фразу. Просто бросил кружель в огонь. Кожа и береста вспыхнули жарко.
За ним и другие снимали образы, кто на шее носил, или из кишеней поясных доставали, а Манилка – и вовсе из заплечного мешка. Раскладная кинига тихо плакала в руках у Манилки, он в неё смотрел, шевеля губами, потом выронил из рук в огонь – и долго был как мёртвый… Рысь свою Рось ясную бесценную в руках измяла, изорвала; бросила, проклиная. Не сдержалась, ушла от огня. Беляна следом – утешать. Кто бы её утешил… У Барока, веру сохранившего прежнюю, образок Единого; долго смотрел Барок, что-то думал; последним плюнул, швырнул в огонь с силой.
Теперь они все были почти и не людьми, а так – беззаконными сиротами. И за злодейства за все свои отвечали сами и только перед собой, не срамя своих богов.
Обуз с юга они пропустили – похоже, то были солевозы со своими приземистыми телегами, накрытыми от дождя камышом. Всего три лошади на весь обуз, а больше и взять нечего.
И тут же появился обуз с севера, такой же, как вчера – поселенческий. Немного поменьше, доробы и лёгкие дроги, тех и других по два десятка, но в общем коней сорок набиралось. Охрана была так себе.
– Берём? – спросил Мураш – и, не дожидаясь ответа, повторил: – Берём.
…Они-то небось думали, что это простой ватажный щипок – отщипнут чуток и пропустят. Потому и верховые топтались на месте, не разгоняясь. Ждали, надо думать, когда из середины подъедет старшой. Не впервой, наверное, было – встречаться с ватагой; знали: биться – себе дороже.
А когда поняли, что всё не так, было поздно.
Мураш, ни на кого внимания не обращая, подошёл к передней доробе и зарубил обоих быков. Всё: дорога была перегорожена, проехать не мог никто. И уж развернуться – тем боле.
На него бросились верховые, толкаясь и мешая друг другу – их тут же поснимали стрелами, а двоих, кто до него доскочил, Мураш снизу вверх проколол сам, драться они не умели и думали, что ежели ты на коне, так и король.
В минуту, не больше, верховых не осталось, кони скакали куда попало, все обезваженные, пустосёдлые. Из дороб и дрог лезли мужики и парни, кто с мечом, кто с дубьём…
Их убивали враз.
Только вот потом самое тяжкое настало – из-за чего и от богов отреклись…
Но кто сумел спрятаться – тех не искали. Кто убегал – давали убежать.
Уходили уже верхами, прихватив и шесть коников подменных. Взяли еды и питья. Остальное – пустили под огонь.
Долго слышно было, как ревут недорубленные быки.
Восемь дней прошло, ой, погуляли. Огнём, полымем да углями дымными отмечен был путь; да кровью. Три новосельских деревни дотла спалили, земледелов гонорных всех перерезали, тою землёю им рты набив; и хуторов малых числом пять; хуторян же на дубах развешали. Два обуза огромных, невиданных, начисто разорили, а мелким и счёт разошёлся: кто говорил семь, кто – и все десять. На рохатский лёгкий разъезд засаду сделали, трое задних только и ушли…
Своих потеряли немало: из тех, кто ещё в Бархат-Туре под руку Мураша встал, девятнадцать в сёдлах сидели; а всё одно сотня сильно прибыла: шестой десяток Мураш строил, думая, под кого б его подвести; и выходило, что под Рысь.
Прибывала сотня за счёт батраков да рабов черноземских, которых в деревнях-хуторах немалым числом было, да в каменоломнях-каторгах расковали и вывели пленных воев своих, и кто хотел и мог под копьё встать – тех взяли. Прочим, итильским, да гонорским, да иных племён ватажникам и татям просто ключи бросили: живите, как вывезет.
И ещё на каменоломнях тех взяли полвозка дробнуго зелья. Хорошо, Барок, среди горынычей поживший, знал, что это такое, а иначе так бы и бросили… а то и подпалили…
Страх теперь поперёд сотни далеко бежал. Уже тысяча страшилищ с костяками вместо лиц на блед-конях огнедышащих сметала всё на своём пути, оставляя позади мёртвые трупы и пепелища-пожарища, а на перекрёстках дорог мощёных – горы отрезанных голов. Кровь высоко стояла в мельничных прудах заместо воды… По кличу боевому «Хай!» стали звать их урук-хаями (то гонорные, во всём подделывающие себя под гельвов) или урус-хаями. И видели их уже в каждом кусте тёмном…
Наконец мольбы натерпевшихся страхов и ужасов новосельцев дошли до ушей военных начальников.
На конях не скроешься и не стешешь след. Затеряться, схорониться, что в лесу, что в степи – можно только пешему. Но и погонщик, пока он верхами, след твой видит плохо: ему, разобраться чтоб, надо спешиться, а то и нос к дерьму поднести да на коленках поползать… Так на так оно и выходит.
Наседали гонорные. Поначалу хотели малой силой взять, просто вися за спиной. Не вышло: у Мураша уже каждый вой по подменному конику имел, так что висеть подолгу даже у гонорных крылатых гассаров, мнивших себя лучшей конницей Средиземья, не получалось. Два раза Мураш бил их – бесчестно, в спину, сперва на гатях болотных, а после на переправе – отправляя перед тем вперёд десяток погонщиков со всеми подменными кониками в поводу, а сам с воями затаиваясь в месте укромном и быстрых да гордых крылатых вперёд себя пропуская – в узость и неудобь…
Но быстро сила вражья росла. Дороги, высотки, мосты, броды – скоро все места, которые миновать трудно, оказались заняты постами, в деревнях обнаружились гарнизоны, у лесных троп появились засидки лучников-невидимок. Никто не выжил из тех, в кого попали тонкие стрелы с голубым оперением.
Пора была уходить от Итильского тракта, а Мураш всё ещё не знал и не был уверен – а сделал ли он своё дело, надёжно ли выманил из огородца вражью силу? Пленные говорили рузно; а некоторых пешек и вообще с переправ сюда перебросили, и о делах тутошних они знали меньше самих урус-хаев…
Следовало так обидеть врага, чтоб взъярился, чтоб багрец ему взор и разум застил.
На четырнадцатый день Мураш всё рассчитал – и решился.
Вниз по течению Пустыки – вёрст двадцать от полуночного уреза Моргульской долины – начинается Глинопесь, неудобьсельная чересполосица длинных узких озёр, болот, песчаных кос и глиняных отрогов. В давние времена, когда Итиль был в силе и Черноземье ему дань платило, когда серебром, а когда и кровью, – затеялись итильские каганы соорудить через Глинопесь дамбу, а над Пустыкой навесить мост. Зачем оно им сдалось, непонятно – на том берегу Пустыки до самых Окоёмных гор густые леса; брёвна, может, хотели возить? – так в самом Итиле леса не хуже. В общем, осталась дорога в никуда, но прохожая вполне себе и даже проезжая. И мост цепной на совесть скован, держится. Зовётся почему-то: Каинов мост.
