Ни тактики, ни стратегии единоборства с царом Морфеем на соборных сидениях не вырабатывалось. Почти сразу Траханиотов добился, чтоб ему присвоили великокняжеский титул, тогда же приняли указ, противоположный по смыслу паровому. Тем соборным указом уже самодержец объявлялся изменником, которого всякий честный христианин обязан схватить и доставить на Собор князей. Сам Собор князей отныне именовался Великим собором, и только его приговоры должны были быть почитаемы и выполняемы. Но как этого добиться, никто не знал. Да и знать особенно не хотел. До поры до времени.
Все переменилось в тот день, когда ропот людской молвы донес известие о публичном избиении батогами князя Фелинского – в полном соответствии с царовым указом. С последующим четвертованием, завершившимся отделением на плахе княжеской головы.
По рассказам людей, не видевших того, но от других людей достоверно знающих, как было дело, казнь происходила на площади под стенами Вышеградского кремля. Сам цар на ней присутствовал. В окружении волхвов. Посадский и вышеградский люд будто бы глумился над истекающим кровью князем Константином и всячески его поносил, а по усекновении головы глумился и над Корсекой – княжеской гривной Фелинских, свалившейся с перерубленной шеи бедного князя. После же окровавленную, простоволосую голову Константина надели на верхушку высокого столба, установленного специально по сему случаю посреди площади, а гривну, охаркав и забрызгав нечистотами, вложили в отверстый мертвый Князев рот – так, чтоб она свисала вниз самым похабным образом. И это последнее глумление вызвало особую оторопь Соборной рати. Потому как показало: княжеское достоинство превращено в ничто-Сын Константина Фелинского, Зиновий, который должен был унаследовать Корсеку, был тут, в Кевроле, с другими мятежными князьями. И слушал вместе со всеми. И крепился во все время рассказа о мучениях отца. Однако при рассказе о глумлении над родовой гривной, говорят, не выдержал и разрыдался в голос. И поклялся, что княжескую гривну обязательно добудет и, отмолив в святом храме, возложит на себя, возвратив поруганную родовую честь.
Этим же вечером состоялась заочная тризна по великомученику Константину, тут же причисленному протоиреем кев-ролевским к лику святых.
Тризна проходила весьма мрачно. Я смотрела на понурых князей, сидящих вдоль длинного стола, составленного из многих и многих столиков, чтобы уместить всех. Каждый князь пребывал в окружении особо приближенных лыцаров, и в мозгах у всех гвоздем сидела одна мысль если не мы возьмем верх, то с нами поступят тем же образом, что и с князем Константином.
Мысль эта веселья не придавала, и Великий собор стремительно поглощал вино чуть не целыми ведрами Но почти не пьянел.
Я уже собралась потихоньку уйти, оставив князя Михаила напиваться вместе со всеми – и за себя и за меня, но чуть задержалась, чтобы принять участие еще в одной тоскливой процедуре: Зиновия Фелинского решено было провозгласить князем сморгонским с последующим посажением на княжение в городе Сморгони Княжение объявлялось законным даже без гривны – вплоть до того момента, когда она будет новым князем добыта.
Бедный Зиновий стоял осунувшийся, бледный, что особенно было заметно на фоне темно-синих с изумрудным шитьем тонов его камзола. Кусал губы, по скулам ходили желваки. Парню и вправду не позавидуешь. Мало того что почитаемый отец (искренне почитаемый – это в мыслях его я видела четко) принял мученическую смерть, так еще и собственное будущее представлялось неопределенным. Провозглашение князем без гривны – это почти жест жалости. А уж кому-кому, но князю негоже вызывать такие чувства, как жалость. И это понимали все, собравшиеся на тризну, а Зиновий – лучше других.
Я подождала, пока вновь провозглашенного князя усадят на место, шепнула Михаилу, что устала, и выскользнула на свежий воздух, под звезды. Финал тризны обещал всяческие безобразия – когда-то ведь вино, выпиваемое без меры, должно подействовать. Я не хотела присутствовать при этом скотском зрелище и отправилась почивать.
* * *
Проснулась я с ощущением, что Михаила нет рядом. Это было непривычное и неприятное ощущение.
– Что князь – не сказывал, куда отправился? – поинтересовалась я у Варьки, выйдя в сени.
– Сказывал, – бойко ответила она, – В поход. Я едва не лишилась чувств еще до того, как она договорила свои слова. Потому что ясно увидела в ее воспоминаниях всю сцену: чуть заметные точечки звезд на предрассветном небе, Михаил, уже одетый в простое походное платье, удаляющийся хвост каравана из возков и телег, вслед которому глядит плохо соображающая со сна Варька.
Соборная рать снялась ночью и ушла на Вышеград. Мстить.
Дружина, где моя дружина?
– Никодим! – закричала я.
– Здесь, – отозвался мой воевода, всходя на крыльцо. Лицо у него было хмурое и недовольное, как же – все дружины ушли в поход, одна сурожская не при деле.
– Ты почему меня не поднял, когда все уходили? – накинулась я на него.
– А что, мы тоже?…-начал Никодим, и душа его стала наполняться радостью.
– Ну и что, если князь Михаил не велел меня будить?! – топала я туфельками по крыльцу, отвечая мысленным оправданиям своего воеводы. – Ты кому присягал – княгине Ша-гировой или князю Квасурову?
Туфельки были мягкие, разношенные, топала я неубедительно, но мой воевода при этих словах переменился в лице, схватился за воеводскую нагайку, вмиг слетел с крыльца и кинулся к повозкам сурожской дружины, выкрикивая на ходу команды.
– А ты чего стоишь? – напустилась я на Варьку. – Всех быстро сюда! Собираемся! Чтоб через минуту все было готово!
Ну не через минуту, но сборы были завершены менее чем за час.
Моя лыцарова конница уже сидела в седле, голутвенная гридня погрузилась на телеги, Варька с Сонькой поджидали меня возле кареты, открытую дверцу которой придерживал Бокша.
Я лихо вскочила на ступеньку кареты, повернулась лицом к дружине, громко и внушительно произнесла: – Верные мои воины!… – и сползла в беспамятство. Вот же невезение
* * *
Очнулась я в своей избе. Вокруг хлопотали девки, в приотворенных дверях маячила мрачная физиономия Никодима. Я со стоном подняла голову, печально спросила:
– Почему мы не едем?
– Так ведь, матушка княгиня, вы ж сомлели… – Млеть я могу и в карете, во время поездки, – устало отмахнулась я. – А ну-ка, помогите.
Еле переставляя ноги, то и дело обвисая на служанках, я с трудом добралась до каретной дверцы, втиснулась на сиденье, опираясь на твердые руки Бокши и моего воеводы. Махнула слабой ладошкой, трогай!
