— Вот что, товарищи… Возьму Козлова на поруки. Думаю, не все потеряно…
— Ну зачем вам это? — недовольно выговаривал Антону Феликсовичу Иванов, ставший после утверждения в ученой степени деканом факультета. — Таким, как Козлов, не место в институте. Вы своим авторитетом покрываете спекулянта. Впрочем, еще не известно, что скажет ректор!
Последнее слово осталось за Ивановым: по его представлению пятикурсник Козлов, совершивший аморальный поступок, был отчислен из института.
25
Амазонка-философиня пригласила Антона Феликсовича на субботний чай.
— Будут интересные люди, — многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры предвкушаемого наслаждения.
Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых-просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой московский профессор, которого коллеги звали Володей.
Философиня, опекавшая просветителей по мандату местного общества «Знание», собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Браницкому отводилась роль «противовеса»: мол, мы тоже не лыком шиты.
Субботний чай был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Антона Феликсовича, самой философини и ее бессловесного мужа, вела себя непринужденно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, курили. Обращались друг к другу запросто, на «ты».
Браницкий не выносил панибратства, крепко запомнив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был распределен на работу, он представился:
— Антон Браницкий.
— А отчество? — спросили его.
— Зовите просто по имени!
И тут ему прочитали вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе: положение обязывает.
— Вы инженер, молодой человек!
Та, первая в его жизни, лаборатория оказалась превосходной школой, и не только в профессиональном отношении. Браницкий прошел курс нравственного воспитания, словно алмаз бриллиантовую огранку. И всюду теперь его коробило обращение «ты». Это слово стало одним из святых воспоминаний детства и юности. Но как часто ему придавали неуважительный, грубый смысл! Сам Браницкий никогда не сказал «ты» ни сотруднику, ни студенту…
Однажды Антон Феликсович оказался в узком кругу директоров предприятий и главных инженеров. Все они были между собой на «ты», что выглядело как своего рода пароль или, точнее, знак равенства, знак свойства. Браницкий подумал тогда, что эти холеные, знающие себе цену мужчины наверняка так же обращаются и к подчиненным, но в ответ слышат само собой разумеющееся «вы». Проверяя себя, он поинтересовался у одного из директоров, так ли это. Тот рассмеялся:
— Вот чудак! Да если я скажу своему подчиненному «вы», он решит, что его распекают! «Ты» для него поощрение!
«Слава богу, меня так не поощряли…» — грустно порадовался Браницкий.
В компании просветителей «ты» тоже было выражением приязни. Сидевшая рядом с Антоном Феликсовичем дама, доцент ленинградского вуза, пояснила, что они знают друг друга много лет, раза два в году по зову Володи съезжаются в какой-нибудь город и пропагандируют научные знания. Володя — их вожак и организатор. Он, между прочим, уже довольно известный ученый и даже лауреат республиканской премии.
— Пропагандируете бесплатно или как?
Дама-доцент не уловила иронии.
— Путевки оплачивает местное правление общества. Чем плохо: совмещаем приятное с полезным!
Шум за столом усилился. Браницкий слышал обрывки фраз:
— А я ему говорю: шел бы ты, братец…
— Где здесь наука, спрашиваю?
— Стану я за пятерку…
Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер удался на славу!
У Браницкого разболелась голова.
— Наш Володька — во мужик! — ударил в ухо жаркий шепот соседки. А затем…
— Что, что? — машинально переспросил Антон Феликсович, сам себе не веря.
Дама-доцент (она, кстати, читала лекции по этике и эстетике) со вкусом, отчетливо повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб «Володьке».
Браницкий оторопел.
«Что это, бравада? — размышлял он, вслепую орудуя вилкой. — Вряд ли… Бог мой, все ясно! Хождение в народ!»
Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно говорил о долге интеллигенции перед обществом, об исторических традициях русских интеллигентов, о высокой миссии научного просветительства.
Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.
Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не всегда выполняет моральную функцию.
Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.
— Ученый секретарь нашего институтского совета, — шепнула Браницкому дама-доцент.
Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что Центральное телевидение вот уже который Новый год показывает безыдейный фильм «Ирония судьбы, или С легким паром», а может быть, наоборот — «С легким паром, или Ирония судьбы». Но так либо иначе, а фильма вредная.
— А по-моему, отличная картина, — сказал Браницкий.
— Отличная? — взвился черноволосый. — Где же в ней общественное звучание? К чему она зовет? Вот фильм… — он назвал трагическую ленту о минувшей войне, — разве может с ним сравниться какая-то пошлая комедия?
Браницкий попытался доказать, что сравнивать два этих фильма неправомочно, что они разные и по жанру, и по предназначению, что комедия имеет право на существование хотя бы потому, что без юмора не…
Но черноволосый и слушать не хотел.
— Мы, русские интеллигенты, должны бороться с чуждыми явлениями в искусстве. Наш долг…
И Антон Феликсович взорвался:
— Какие вы к черту русские интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам право говорить от имени интеллигенции?
Вмиг разлилась тишина. Философиня как стояла с бутылкой в руке, так и превратилась в изваяние.
— А знаете, братцы, — раздумчиво произнес профессор Володя, — в этом что-то есть… Похоже на сермяжную правду!
Притихшие просветители начали откланиваться.
— Вы испортили чудесный вечер, — сказала философиня Браницкому.
26
«Мы все чаще встречаемся с проблемами, суть которых можно выразить шутливой поговоркой: чем лучше, тем хуже, — думал Браницкий. — Рост благосостояния, казалось бы, что может быть лучше? Но как отразится стремительный, безудержный рост благосостояния на духовном облике человека? Не пагубно ли?»
