— Надо заслужить вечную жизнь и блаженство, — гневно ответил Василий, садясь в свой челнок. — Мы здесь, на земле, призваны пройти ущелье юдоли и плача, чтобы показать Господу, на что способны. Вера и терпение принесут плату — райскую жизнь.
— А на этом свете, отче? — грустно спросил дед. — Зачем на этом белом свете такая красота? Взгляните на Днепр наш полноводный, на луга… Я шел между травами вот сейчас, пахнут цветы, дух замирает! Пчелки гудут, мед собирают.
Зачем Господь создал красоту здесь? Неужто для того, чтобы она пропадала? Да если бы люди по-братски жили на земле, то какого еще рая человеку нужно? Боже ж ты мой! Да как выйдешь ночью под звезды, как обнимешь оком ту глубину и широту небесную, аж дух твой возносится! Или на рассвете как выедешь на плес днепровский ловить рыбу — тишина вокруг, ни гомону, ни звука, только сердце твое стучит радостно. Туманы плывут над водами. И кажется тебе, что царство Божье в душе твоей. Вот как. Хотелось бы мне еще в будущее заглянуть. Как люди жить там будут? Не напрасно ведь погибают молодые за мир новый, знать, будет он, потому как кровь людская не водица, льется не напрасно…
— Будет новый мир, — с ударением ответил Василий, — только не здесь, на земле, где хозяин мира — Сатана. И войдут в него избранные, которые не осквернились, живя вместе с богоборцами, с кощунниками! Прощайте, дед, мне пора. Жаль, ваше сердце тоже отравлено вольнодумством…
— Гм, — удивился дед. — Слово какое-то странное — вольнодумство. Чем же плохо — вольно думать? Это очень даже нужно человеку — вольно мыслить!
— Обман, сети диавола, — пробормотал Василий и, уже не оглядываясь, поплыл дальше. Слова старика растревожили его, и он не мог понять — почему. И укоризна слышалась в тихом голосе, и какая-то неосознанная правда.
— Господи, сохрани и заступи! — шептал монах, загребая веслом. — Враг рода человеческого жаждет остановить мой подвиг. Но ничто не собьет меня. Велика сила лукавого — знаю. Но десница твоя, Господи, защитит меня, твоего верного раба…
Бормоча молитвы, Василий проплыл Триполье, Халепье. Быстрое течение несло его мимо левого берега, где Днепр делал огромную дугу.
Из-за кустов прозвучал жалобный крик:
— Дядя! Дядечку!
Монах взглянул туда. На берегу стояла девчонка лет десяти с котомочкой в руках, в платье горошком. Она махала ручками-палочками, звала:
— Помогите, дядечку!
— Чего тебе? — недовольно крикнул Василий.
— Перевезите на ту сторону, — несмело отозвалась девчонка. — Замерзну ведь. Уже полдня кричу. Никто не слышит…
Монах завернул к берегу. Посадил девчушку в ногу челнока, оттолкнулся и поплыл к правому берегу. Недовольно ворчал себе под нос. То-се на пути случается, весь мир пытается помешать ему. Хорошо, что уже недалеко. Взглянул исподлобья на посиневший носик неожиданной спутницы, на большие серые, недетские глаза.
— Как это тебя родители отпустили саму в такой разлив?
— Нет у меня никого, — прошептала девочка, цокая зубами. — Сирота я, одна осталась…
Помолчав немного, девочка с интересом взглянула на черную рясу монаха, на камилавку, на длинные космы.
— А что это у вас мундер такой черный? Вы поп?
Василий невольно улыбнулся. «Мундер». Хм. Что ей ответить?
— Это одежда такая у монахов, — неохотно ответил он.
— Монахи? — переспросила она. — А кто это?
— Ну… люди, которые спасаются…
— Спасаются? Из воды — эге? — тревожно спросила девочка. — Два года назад большое наводнение было. Все наше село плавало. Килов — слыхали? Тут, на левом берегу, видите? Так мой тато многих спасал. Душ десять спас. А тогда перевернулся с челном. И утоп. Сам себя не спас, — горестно закончила она.
Помолчав еще немного, всплакнула.
— А мама простудилась. И умерла. И теперь я сама. Где-то в Витачеве дядько.
Пойду к нему. Может, в школу отдаст. А нет — в Киев доберусь. В богадельню… или в патронат. Старые люди говорили, что могут меня подобрать. Выучусь на дохтура, буду спасать людей. Чтоб не умирали…
Василий слушал тот детский лепет, угрюмо глядя над головою девочки на быстро приближающуюся кручу. «Спасал людей, сам себя не спас». В тех немудреных словах Василию снова показался укор, хитрый капкан лукавого, попытка вернуть снова к состраданию, горю людскому, к их ежедневной муке. Нет, нет! Не бывать этому!
Пусть сами решают свои запутанные судьбы, пусть смеются и горюют, ему нет дела до этого обреченного мира!
Челнок ткнулся в глинистую кручу. Девчонка соскочила на берег, поблагодарила. И побежала вверх по тропинке.
Василий еще проплыл около версты. Остановился. Осмотрел место. Именно здесь.
Солнце на закате, он успеет до темноты. Никого не видать, никто не помешает.
Монах вытащил из-под сена мешок с причиндалами, ведро. Взял топор, рубанул днище челнока. Забулькала вода, ударила фонтанчиком. Челнок начал погружаться, стремнина потащила его в водоворот.
Забросив мешок на плечи и захватив ведро, он зашагал по берегу. Внимательно поглядывал вокруг, выискивая только ему известные приметы. Остановился в глубоком ущелье, под кустом акации. Недалеко журчал ручеек. Среди почерневших зарослей прошлогоднего бурьяна Василий разыскал кучку кирпича. Рядом темнело отверстие, монах полез туда, вдохнул прохладный сухой воздух убежища, облегченно вздохнул. Слава Богу, все хорошо, все на месте. В глубине пещеры лежит кучка сена, это его последняя постель.
Вылез наружу. Постоял немного. На Левобережье синяя полоса лесов темнела, насыщалась таинственным сумраком. Днепр катил свои могучие воды. Монах вдохнул весенний воздух полной грудью, прошептал:
— Суета сует! Господи, благослови!
Он взял ведро, зачерпнул из ручейка воды, налил в маленькую ямку возле пещеры, накидал туда глины. Размешал. Когда раствор был готов, набрал его в ведро.
Пролез в отверстие, пододвинул к себе кирпич. И начал возводить стенку.
Накладывал раствор на кирпич, крепко прижимал, подбивал, чтобы ложилось ровно.
Василий ничего не делал абы как.
Вскоре стенка закрыла почти все отверстие. Осталось положить два-три кирпича.
Сквозь тот последний проход к грешному миру внезапно послышалось чириканье.
Василий выглянул. На акации сидел воробей, черным оком посматривал на монаха, удивлялся. И в его чириканье слышался бодрый зов:
«Выходи! Выходи! Выходи!»
— Не обманешь, брат, — прошептал монах. — Нет дураков. Сгинь, диавольское семя!
Положил последние кирпичи.
Стало темно. Нащупав котомку, он вытащил свечу. Чиркнул спичку. Желтый огонек неверным светом озарил небольшую, вырытую в сухой глине келейку.
