Таким уж он родился человеком, что ему для успешного развития нужно было пребывать в полном одиночестве, как в топке печи, которую он взорвал, и еще – чтоб мешали. Пока отец негодовал: «Что ты все стены графиками обклеил!», пока сверстники смеялись: «Брось ты свою галиматью, айда на речку!» – Верещагин поглощал книги с азартом. А как попал в университет, где занятия наукой поощрялись, где они легальны и похвальны, – стал охладевать Верещагин. Потому что превозмогатель по природе Верещагин. Таким людям, как он, для подъема встречный ветер нужен. Им недопонятыми всегда нужно быть.
Они как порох – на открытом месте горит ровно, его в ствол заключить нужно, ограничить, не дать – тогда и взорвется он.
Таких людей за руки держать нужно, чтоб размахались руками они.
Наука психология все это объясняет по-своему. У большинства людей, говорит она, главные силы души – снаружи, и лишь скромный резервец для особых случаев. Эти люди далеко идут по ровной дороге. Но есть другие – у которых снаружи почти ничего, поэтому они вялы и ленивы в обычной жизни, зато имеют на дне души могучий резерв.
Такие люди – для особых случаев. Каждая стая животных, утверждает наука психология, имеет несколько особей такого сорта. На тот случай, если появится тигр или еще кто-нибудь страшный. Пока обезьяны, например, собирают бананы, то выделяются те, у которых главные силы снаружи, – у них и ловкости больше, и старания. Но как только появляется, например, тигр, эти ловкачи с набитыми бананами ртами пасуют, у них от страха паралич и несварение желудком бананов. Они погибли бы, но внезапная мощь и мужество тех, с резервами, спасают стаю. А потом опять все идет по-старому. До следующего тигра. Должны быть такие в стае, чтоб выжить ей.
Вот и Верещагин – ему препятствия нужны были.
Его ум становился остер и цепок только тогда, когда ему мешали. Он и драться в детстве умел только в ярости.
Но все это не означает, конечно, что у Верещагина совсем опустились руки и он стал двоечником. Он столько книжек прочитал еще в школе, что первый курс для него как детский сад был. И вообще – слишком уж он разогнался в своей прежней жизни, чтоб так сразу и остановиться. Первый курс он закончил с поразительным блеском. И по решению деканата был переведен сразу на третий. Редкий случай.
18
На третьем курсе было так же скучно, как и на первом, но весной Верещагин внезапно загорелся, движения его стали порывистыми, глаза заблестели, как у орангутанга для особых случаев, когда из кустов выпрыгивает тигр.
Пришло время писать курсовую работу – вот в чем дело: в конце каждого курса студенты пишут эти так называемые курсовые – особого рода сочинения, в которых они должны продемонстрировать полученные за истекший год знания, а также некоторую способность к самостоятельному научному мышлению. Довольно обыкновенное, в общем-то, дело, – писать курсовые работы, но бывают исключения – для исключительных людей. Верещагин же был на редкость исключительным человеком, мы с самого начала условились так считать.
То есть не условились, а просто знаем: Верещагин – гений. Уж мы-то не повторим ошибки создателя отечественных алмазов академика Леонида Федоровича Верещагина, который к знакомству с нашим Верещагиным отнесся наплевательски – он и представить не мог, какого великого в будущем однофамильца подводят к нему вплотную.
А потом бегал и клянчил: познакомьте меня с вашим Верещагиным… Мы такой ошибки не сделаем.
Мы исследуем первую половину жизни Верещагина задним числом, и нам прекрасно известно, что он теперь за фигура; мы знаем, что за ним даже два телохранителя странного вида неотступно ходят, так что исключительность этого человека для нас не секрет, и мы даже удивились бы, если б в скучном деле написания курсовой работы она не проявилась бы во всем блеске.
Тему курсовой работы студент может выбрать из длинного списка, предложенного деканатом, но может и сам придумать.
Верещагин, конечно, решил сам придумать. Порывшись в памяти, он вспомнил об одной идее, пришедшей ему в голову еще на первом году учебы. Строго говоря, сама идея принадлежала не Верещагину, ее изложение можно было прочитать в университетском учебнике, где о ней говорилось мелким шрифтом и довольно язвительно, что она является плодом спекулятивных рассуждений некоторых ученых, позволяющих себе высказывать подобные – смелые, в кавычках – гипотезы лишь потому, что экспериментально их невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть; во всяком случае, не нашелся еще человек, который придумал бы, как это сделать. А у Верещагина еще с первого курса были кое-какие соображения насчет того, как это сделать.
И вот, в одно прекрасное воскресное весеннее утро он отправился к профессору Красильникову домой, чтоб узнать, как тот отнесется к выбору такой рискованной темы для курсовой работы.
Рискованной она была потому, что в случае неудачи пришлось бы, во-первых, опозориться, а во-вторых, попав в отстающие, лишиться стипендии.
Верещагин часто ходил к Красильникову домой: они и в шахматы играли, и гимнастику по тибетской системе вместе делали, и о женщинах иногда мудро рассуждали с большим жаром. То есть это в основном Красильников мудро рассуждал, Верещагин же больше слушал и мотал, как говорится, на ус. Но – мало намотал; и дальнейшем выяснится, что очень мало, однако не будем забегать вперед: Верещагин часто посещал квартиру Красильникова, и нынешний его визит не был чем-то из ряда вон выходящим, – в настоящий момент нас только это интересует.
Профессор встретил Верещагина в ободранном туркменском халате, с длинным мундштуком арабской работы в руках и, не дослушав, громко закричал: «Брать, брать и еще раз – брать!», то есть получалось, что брать надо три раза, – впоследствии Верещагин именно так и делал, – он действительно трижды в своей жизни, в разные годы, занимался этой темой, что свидетельствует о гениальной прозорливости Красильникова, предсказавшего троекратное возвращение к идее, возникшей на первом курсе, но в тот момент Верещагин подумал, что профессор просто из-за своего темперамента трижды прокричал слово «брать» – нервные и азартные люди, начав что-то говорить или делать, всегда останавливаются с большим трудом и неохотой.
Автор этих строк, замечу, тоже очень любит по нескольку раз произносить одно и то же слово: решительное «нет», например, он редко выпускает в одиночку, а чаще небольшой очередью: спросят, скажем, его в троллейбусе, будет ли он выходить на следующей остановке; в компании, не выпьет ли еще рюмочку – автор всегда говорит: «Нет, нет!» или «Нет, нет, нет!» – чем дольше он повторяет это «нет», тем меньше в нем твердости, когда автор говорит «нет» четыре раза, то это уже почти «да», – слову «да», кстати, он тоже редко позволяет сиротствовать, но здесь предел – четыре повторения. Всем этим я хочу сказать, что автор тоже нервный, азартный человек и поэтому как нельзя лучше понимает Верещагина, именно в смысле нервозности и азартности истолковавшего троекратный выкрик профессора Красильникова.
