Елена Грушко - Созвездие Видений

Увидев ее тоненькие брови, Север узнал ту, что первой приветствовала его.

— Меня зовут Зверина, — сказала она сладким голосом, — и я теперь твоя жена.

Север пожал плечами, думая, что в имени Зверина есть что-то неприятное и оно нравится ему куда меньше, чем имя Меда. А Зверина меж тем нетерпеливо поглядывала на него, то растягивая тесемки своего ворота, то теребя рукав его комбинезона.

— Я теперь твоя жена! — повторила она со значением, играя глазами, и Север начал догадываться, что от него требуют.

Он смущенно хмыкнул… и вдруг резкий порыв ветра ударил рядом с такой силой, что Зверину отбросило в сторону.

Все замелькало у него в глазах, и он не сразу сообразил, что между ним и Звериной очутилась девушка в голубом одеянии.

— Меда! радостно крикнул Север. Как он мог сомневаться, как мог принять за нее другую!

Но Меда на него и не глянула. Она холодно, пристально смотрела на Зверину, и та отвечала ей ненавидящим взором.

— Ишь, заявилась! — прошипела наконец Зверина. — Нечисть тебя из реки спасла? Хитрющая! В одно ушко влезет, в другое вылезет, замаячит, одурачит, из воды суха выйдет: и видишь, и знаешь, да ни в чем ее не поймешь.

При этом она метала взоры в Севера, и тот сообразил, что ему перечисляют какие-то недостатки Меды. Правда, он мало что понял, но, Очевидно, Меду все это задело, потому что, обиженно выкрикнув: «Слова твои что говор сороки!» — она вдруг метнулась вперед и закатила Зверине такую оплеуху, которая, по мнению Севера, непременно должна была сбить с ног нежную девушку.

Однако Зверина оказалась куда крепче. Она пошатнулась — и тут же вернула оплеуху Меде, при этом изо всех сил дернув ее за косу, в которую были небрежно заплетены длинные волосы цвета сухой травы.

И девушки закружились меж кустов и деревьев, то расходясь, то вдруг сближаясь и награждая друг дружку сильными ударами.

Север смотрел на них остолбенев, невольно отмечая, что это становится его привычным состоянием на Земле. Но какая нелепость — женщины дерутся из-за мужчины!.. Красавицы враз сделались ему одинаково неприятны. Жаль, что не отправил он сюда имита. Сейчас бы тот растаял бесследно к их вящей злобе!..

Но вскоре Северу показалось, что он здесь уже и ни при чем. Несомненно, у Меды и Зверины были какие-то свои, давние счеты — слишком уж ярки и красивы были обе, чтобы по-доброму ужиться друг с другом.

Причем, начавшись как неприглядная драка, их сражение постепенно сделалось похожим на дикий, яростный, страстный танец.

Север невольно загляделся. Ему даже почудилось, что девы в своих стремительных движениях на миг принимают обличья каких-то диковинных зверей… или вдруг делались они неотличимы одна от другой, сливались в единое, само себя рвущее в клочки существо!

Они взлетали над землей, переворачивались, кружились в воздухе и, казалось, даже деревья поджимают свои ветви, чтобы не мешать… И внезапно босая нога Меды в невероятном взмахе угодила прямо в хорошенькое личико Зверины!

И полет сразу прекратился. Зверина звучно шлепнулась на землю, зажимая окровавленный носик. Рядом медленно опускалась Меда, и тут Зверина бросила на нее, потом на Севера ненавидящий взгляд, выкрикнула что-то непонятное, вроде:

— Уж я тебе невстаниху-то сотворю до скончания веку! — и хлюпнув разбитым носом, бросилась прочь и скоро скрылась из виду.

Север догадался, что и он теперь удостоился ее ненависти. Но за что?!

Меда буйно расхохоталась вслед сопернице и обернулась к Северу. Ее лицо горело, храня, выражение необузданной гордости. Но стойло глазам Меды встретиться со взглядом Севера, как жар схлынул. Теперь она глядела смиренно и даже со смущением.

А Север молчал. Не то чтобы он был рассержен… ну, всякое бывает, ладно, чего судить чужие обычаи, у каждой пташки свои замашки. Нет, он просто не знал, что теперь делать. Меда чего-то ждала от него, а вот чего?

Она смотрела жалобно, исподлобья, словно хотела просить прощения, да не осмеливалась. Однако Север все молчал… и вдруг лицо Меды побелело, глаза сузились, и пламень прежней ярости полыхнул из-под ресниц — но теперь эта ярость была уже направлена против Севера! Холодок невольного ужаса пробежал по его спине…

— Иль она уже и впрямь ковы навела?! — презрительно выкрикнула Меда, а потом вдруг резко крутнулась на месте, громко свистнув при этом.

Голубым смерчем взвилось ее платье, завихрились ветки, листья, трава… и Севера тоже завертело, закружило, подхватило, понесло куда-то, швыряло, словно сухой листок на ветру… острые сучья впивались в тело, ветви больно били, он с трудом сообразил, что это деревья — деревья! — перебрасывают его с одного на другое, кидают безо всякого бережений, чуть ли не зло, а если впереди маячит прогалина, то его еще и раскачивают, и только потом, с насмешливым поухиванием, швыряют, причем, летя на огромной высоте над полянами, он вовсе не был уверен, что следующее дерево успеет его подхватить!

И почему-то одно лишь тупое недоумение терзало его во время безумного лета: что ж это посулила свершить Зверина?..

Он был весь исхлестан, измучен, когда последний в этом ряду мучителей — огромный дуб-крепковист — скинул его со своих узловатых ветвей на знакомой поляне, наградив на прощанье таким увесистым — и весьма унизительным! — шлепком, что Север полетел к «Инду», подобно сухой былинке.

Мелькнула мысль: а вдруг не откроется вход? его же размажет по бронированной двери! — но, к счастью, фотоэлементы сработали, и двери разошлись, впустив его.

Он успел перевернуться, сгруппироваться и приземлился достойно — на ноги: весь ободранный, облепленный паутиной, с листвой в волосах.

Трясущимися руками начал было обирать лесной мусор, не в силах собрать скачущие мысли, как вдруг услышал какое-то странное дребезжание.

Первой догадкой было: снова заработал маяк! — но нет… дребезжанье напоминало чей-то ехидный смех!

Так вот они каковы на самом деле, Уснувшие! Тоже, знать, лишь до поры спят, как звери и люди. А пробудившись, старую шкуру свою сбрасывают, словно змеиную выползину, и являются в облике приглядном, человечьем. Только вот метину — стрелы на плечах — скрыть не могут. И.пусть Уснувшие из Обиталища имеют стрелы серебряные, а этот, из избы на птичьих ногах, — золотые, все равно, нутром чует Нецый: одной они злой породы, людям губители!

Его трясло от злобы. Шут знает, почему черная желчь Подкатила к самому горлу, но возненавидел он этого нового Уснувшего и в прежнем страхолюдном обличий, а паче того — в молодецком, пригожем, — до потери дыхания. И дивился глупости прочих невров, что не обезоружили, не предали смерти этого «гостя», коего Нецый готов был завинить во всех мыслимых и немыслимых напастях.