Меня сразу приняли на высоком уровне.
Толстый человек с совершенно безволосым черепом, неприятно поблескивавшим, словно лакированная гипсовая форма, ростом с меня, представился ответственным по контактам.
Несколько секунд он молча изучал меня строгими небольшими глазами, потом улыбнулся и предложил сесть. Он оказался первым представителем этой цивилизации, который поинтересовался, кто же я, откуда и что такое Земля. Ум его определенно был не лишен остроты, манера ведения разговора - учтивости, но глаза оставались все время строгими и вместе с тем тусклыми, словно покрывала их тонкая пленка. Я ловил себя на том, что больше смотрю на его живот, колышущийся при каждой фразе, чуткий к переменам тональности его низкого красивого голоса.
– Вы, как и мы когда-то, жертвы эмоциональности. Вы и ваша Земля. Рано или поздно это необходимо лонять.
Он учтиво повел меня на сближение с их проблемами. Я возразил, что человек без эмоций - почти машина, хуже машины.
– Человек…- философски протянул ответственный по контактам.- В мироздании даже звездные системы - ничтожные частицы, винтики огромного механизма. Что уж тут говорить об отдельных живых существах! Сама логика построения Вселенной подсказывает, какими должны быть мыслящие сущеcтва. Их способность осознавать окружающий мир не должна идти им же во вред, а тем более во вред этому миру. Посмотрите, мы ведь практически уничтожили свою планету. По сравнению с исходным теперь это совершенно- другое космическое тело. И вы шли тем же путем.
Спорить с ним не хотелось. Этот закостеневший в своей убежденности многовековой босс только в силу дипломатической должности вел со мной разговор вроде бы на равных.
Нy и, конечно, по необходимости приобщить меня к решению волновавшей их проблемы - вырождения. Через час мы наконец подошли к этому вплотную. Ответственный по контактам, несомненно, был детально ознакомлен с моими финтами на спутнике-78, поскольку стал журить меня за недостаток доброй воли. Я счел дипломатическую часть разговора завершенной и прямо признался ему, что не желаю таким образом выражать свою добрую волю к сотрудничеству, а хотел бы поискать иных точек соприкосновения. Еще полчаса ответственный по контактам пытался переубедить меня, а потом устало сказал, отбросив условности:
– А мы ведь можем и заставить вас.
– Заставить зачинать?!
– Скажем точнее: можем использовать вас.
– Если я правильно понял,- желчно сказал я (вот ведь до чего довели!),- основой вашей планетарной идеологии является постулат: безэмоциональность - благо, доброжелательность, спокойствие - оружие против насилия.
– Ну а что прикажете делать? Вы должны понять, что интересы государства, цивилизации превыше всего. Разве не так?
– Гот мит унз!
– Я вас не понял. Но вы меня должны понять.
– Я могу подумать?
– Конечно! Если у вас есть какие-нибудь претензии, пожелания…
– Пусть хоть на несколько дней меня оставят в покое.
Ответственный по контактам поднялся и учтиво наклонил голову. Живот дрогнул и замер.
Что же мне делать? Войти в их общество и попытаться изменить? Наверное, в моем распоряжении тоже будет сотнядругая лет. Революция? Но я совершенно не способен к этому, да и бесстрастный народ не способен на революцию…
Боже, ведь предстоящая мне сотня лет состоит из отдельных дней и часов!
Я сидел в отведенной мне комнате и вспоминал. Что мне еще оставалось?
…Высокий зал Публичной библиотеки. От стоек выдачи просторно уходит он на десятки метров, золотисто высвеченный солнечным днем, который вливается сюда через множество громадных, под потолок, распахнутых окон. Проветривание.
Настольные лампы выстроились рядами, как кукольные солдаты в больших зеленых шапках. Народу в библиотеке еще немного, а во время проветривания в зале и вовсе пусто. Иду с кипой только что полученных книг вдоль крайнего ряда столов, ищу свободное местечко у окна. Чудесный вид открывается отсюда на колоннаду Пушкинского театра, весенний сквер, бронзовую Екатерину с греющимися на ее мантии бело-сизыми голубями.
Зимой эта картина в сером равномерном освещении становится плоской и прочерченной, словно на старинной гравюре: четкие контуры памятника с белыми шапочками снега, штрихи черных ветвей, решеток, и за всем - уносящееся в небо здание театра.
Располагаюсь за пятым или шестым столом. Стопку чистых бланков, оставленных, вероятно, моим предшественником, отодвигаю за лампу и знакомлюсь с соседом, которого сейчас нет рядом. Английский журнал раскрыт на биологической статье.
Так, коллега. Страница общей тетради до середины исписана круглым красивым почерком. Поверх аккуратной стопки журналов и книг - англо-русский словарь. Так, скорее всего мой сосед - молодая женщина. Аспирантка? Как всякий увлекающийся детективными книжками и кино, я балуюсь дедукцией.
Чаще библиотечные дни я провожу на пляжах приморского парка Победы, когда идут грибы - за городом, но позаниматься в публичной библиотеке тоже люблю, особенно если поджимают отчеты. Лучше, чем здесь, нигде не работается. Мне, по крайней мере. Может быть, потому, что здесь время от времени можнс поглазеть на людей, в окна…
Я начинаю читать, и вдруг меня будто подталкивают. Поднимаю голову и вижу идущую меж столами стройную женщину.
Она сразу кажется мне удивительно привлекательной, хотя и разглядеть-то ее как следует не успеваю. Но это уже все.
Наверное, это и есть - с первого взгляда… Мне хочется, чтобы она оказалась моей соседкой. И женщина останавливается у другого конца стола, растерянно говорит именно таким, как я и хотел бы, голосом: - А тут… занято…
– Чистые бланки?… Простите, но так не занимают. Впрочем, если придут, я охотно уступлю…- Нет, черт.побери, совсем неохотно!
Не пришли. И весь день мы читали рядом, вместе спускались в столовую, распределяли между собой очереди в кассу, к раздаче, в буфет, а перед уходом я попросил ее, ежедневно занимавшуюся здесь, занять мне место завтра, так как я приду часов в пять (библиотечный-то день у меня один в неделю!).
И пошли безобидные, но такие приятные встречи в Публичке.
А потом, в один из моих библиотечных дней, совсем уже летний, я предложил ей махнуть на залив. И она согласилась.
Ах, какие воспоминания! Только в этой боли и осталась моя радость. В чем же еще? Я мог позавидовать даже узнику, заключенному на много лет в камеру без окон, вроде моей. У него была надежда, будущее. Я же - обреченный, и смерть не казалась мне теперь страшной, потому что жизнь здесь представлялась страшнее.
