Я молчал. Что я мог сказать? Что Светка презирала отца и не любила мать? Что она ненавидела отцовскую фамилию Вареник и материну фамилию Ройзман? Ой, вдруг проскочила мысль, а ведь Роза тоже терпеть не может свою фамилию. Что же он теперь станет Уорреником, если надумает на ней жениться, а она возьмет фамилию Роуз? Может, поэтому они и сошлись?
А Шеф продолжал:
— Я теперь вообще ничего не понимаю. Вот пришел Мишка-меченый, как его в народе называют, мне-то это известно, я как генерал всякие сводки читаю. Что это за перестройка с ускорением? Что за гласность такая? Диссиденты всюду повылазили, и погромы пошли, как в Сумгаите. И пацан какой-то немецкий на святой Красной площади самолет сажает средь бела дня. Что же это происходит? Через пару недель сюда министр наш грузинский иностранный с Шульцем прикатят, говорят, ракеты наши уничтожать будут. Куда мы катимся? Хоть ты объясни. Ты же трезвый. Ты же, говорят, вообще не пьешь.
Я молчал. Я и сам не всегда понимал, что происходит, но чувствовал, что что-то значительное. Я был не участником, а зрителем, но и зритель иногда бывает участником, даже того не подозревая.
— Молчишь, — вздохнул Шеф. — Правильно, молчи. Нечего тебе сказать. А я тебе скажу, почему ты такой умный. Они думают, что ты мутант.
* * *
Этим он меня огорошил.
— Кто «они»? — только и спросил я.
— Врачи наши. Ты думаешь, зачем ты медосмотр каждые полгода проходишь, когда остальные раз в два года? Они тебя наблюдают и каждый раз чего-то находят. Потому и задание последнее именно тебе дали. Я не должен был тебе говорить, а теперь вот говорю, потому как мне на все наплевать. Я в любой момент на родину готов. Хотел тебя за старшего оставить, если отзовут, но, думаю, лучше не надо. Пускай зам мой, комсомолец этот вонючий, покомандует. Он давно уж землю роет. Под меня. Да и под тебя тоже. Я полный отчет в центр отправил и рапорт об увольнении приложил. Пусть решают. С меня хватит, шестьдесят пять уже стукнуло, на покой пора. Да, пойди на вечеринку к этому сукиному сыну Розе. Светку там увидишь. Может, она еще чего мне передаст.
— Подождите, — перебил я. — Почему мутант? Что со мной не так?
— Не знаю, — проворчал Шеф. — Что-то, значит, не так. С генетикой. Я в этом ничего не понимаю. Слушай, — вдруг сказал он совсем трезвым голосом, — Ленка отличная девка. Бросай ты эту свою шалаву Нику, контору бросай и живи с Ленкой, пока живется. Наследника воспитывай, он уж на подходе. Решайся, Станислав свет Побискович, пока не поздно.
Все знают меня как Павловича, но мое официальное отчество — Побискович. Отца звали Побиском. Так ему удружили энтузиасты родители. Мне давным-давно надоело всем объяснять, что означает это имя. Очевидное толкование — «ПОБеда ИСКусства» неверно. На самом деле это означает «ПОколение Борцов И Строителей Коммунизма». Боюсь, что я к этому поколению не принадлежу.
* * *
Иногда мы превращаемся в автоматов. Срабатывает автопилот. На нем я и добрался до дому, поставил машину в подземный гараж, машинально открыл дверь квартиры, добрел до кухни, влез в холодильник, съел, внезапно ощутив дикий голод, кусок грюйера без хлеба, налил на два пальца гостевого «Джонни Уокера», заглотал и полез в душ. Как и где я заснул, уже не помнил.
5.2. «Я не мутант, мутант не я», — вертелось у меня в голове. «А кто же ты»? — издевательски спрашивала Ника. «Не мутант», — упрямствовал я. Она смеялась. Смеялась так же, как на выставке в Протвино, где мы познакомились.
Я проснулся. Та же холостяцкая квартира, что и вчера, откуда я ушел к кудеснику Шевалье. На кухне капала вода. Я сунул ноги в старые шлепанцы и пошкандыбал на звук капель. Я забыл закрыть холодильник, и оттуда на пол натекла противная лужица. «Все равно его надо было мыть», — подумал я и захлопнул дверцу.
Я многим задавал вопрос: как изменится температура в закрытой комнате, если в ней оставить включенным холодильник с открытой дверцей. Почти сто процентов отвечали, что в комнате станет холодней. Это для меня всегда было мерой невежества. Про холодильник с открытой дверцей меня спросили на приемном экзамене по физике в университет. Я так удивился, что попросил повторить вопрос. Молодой экзаменатор — потом мы познакомились поближе, он был ассистентом на кафедре общей физики и подменял одного доцента, который сбежал после первых двух дней экзаменов, — презрительно улыбнулся, но вопрос повторил. Я ответил, что, конечно же, в комнате станет теплее и спрашивать про это глупо. Он спросил, почему. Потому, что второй закон термодинамики еще никто не отменял, грубо ответил я. Он рассмеялся и поставил мне пять. Много позже я прочитал, что в одном из американских штатов в начале века этот закон природы пытались отменить через Конгресс, как прославляющий стремление к хаосу, а значит, противоречащий идеалам великой державы и американской мечте.
В голове зудела фраза Шефа. Значит, я мутант и задание про непонятную эпидемию мне дали именно поэтому. Хоть Шеф и уверяет, что я умный, но явно недостаточно для того, чтобы в этом разобраться. Пока. Ну что ж, подождем, утро вечера мудренее. Тем более, что уже утро, притом для меня необычно раннее — еще нет и семи. В такую рань я обычно встаю только по будильнику, и то со скрипом.
Во рту было противно от вчерашнего виски, десна еще побаливала, и чистить зубы я не стал, а прополоскал рот розовой дрянью, любезно врученной медсестрой доктора перед моим уходом, или, вернее, позорным бегством, как после неожиданно удачно спихнутого экзамена, к которому почти не готовился.
Ну и денек был вчера, мыслил я, поворачивая на сковороде бекон. Почему-то запах яичницы с беконом меня успокаивает. К нему прибавляется и аромат поджаренного тоста и очень черного кофе. Как любил говорить мой дед, кофе должен быть как поцелуй — горячий, крепкий и сладкий. Почему никто не сделал такой освежитель воздуха для разбрызгивания по утрам из баллончика с целью укрепления семейной жизни? Если бы Ника будила меня такими ароматами, то, может, она сейчас сидела бы напротив и умилялась моему аппетиту?
Я даже фыркнул, представив себе такую невероятную картину. Ника будила меня часа в три ночи, заваливаясь с компанией сильно нетрезвых непризнанных гениев живописи, кино, театра и прочей богемы. Они пили, матерились, крыли всех и вся. Поначалу мне это даже нравилось — все-таки жена довольно известная в узких кругах художница, выставляется иногда, пару ее картин купили и увезли за бугор, в дом приходят люди, которых видишь по телеку, — а потом все это стало надоедать. Медленно, но неуклонно мы расходились и теперь вот разошлись довольно далеко. Я в Женеве, а она где?
