Едва перешагнув порог квартиры, Валя бегом бросилась к окну, чтобы еще раз взглянуть на старика. Но около мусорных баков никого не было.
– Илюша, ты прости, что я отдала огурчик нищему.
– Какому нищему?
– Ну, сейчас во дворе мы встретили старика, он копался в мусорных баках. Мне стало жаль его, и я отдала ему огурец. Хотела приготовить тебе салатик, сынок. Прости меня, дуру бестолковую!
– Мамочка, около мусорных баков никого не было! А твой огурец лежит на кухонном столе.
С этого дня Валентина бросила пить. Она пошла в храм и, поставив свечку, долго всматривалась в лик святого. Слезы катились по щекам.
Вернувшись домой, Валя нашла икону Серафима и повесила её над кроватью сына. Больше она не видела старика с длинными седыми волосами, перехваченными тесьмой, но свет его удивительных глаз с легким прищуром остался навсегда в её сердце.
Ритуал танца смерти был непостижим для понимания. Заканчивалось это священное действо жертвоприношением – танцорам отрубали ноги. Это был их последний танец, последний вдох – самый глубокий, последний крик – самый пронзительный, последняя улыбка – самая ослепительная. Глаза танцующих сияли диким счастьем.
Рукба[1] долго ждал этого священного момента. Слезы застилали глаза. Он с восхищением смотрел на каменную статую богини танцев шестиногую Вильбади. Отдавая ей свою жизнь, посвященную познанию магической силы танца, он верил, что после смерти сольется душой и телом с божественной сутью прекрасной и великой Вильбади.
Бой барабанов завораживал ритмом и вводил в транс. Казалось, вибрирует в танце воздух. Метался в дикой пляске огонь в медных жаровнях. Танцующие языки пламени отбрасывали на древние стены храма танцующие тени, оживляя изображения богов на старинных фресках.
* * *
У священных ног богини стояла каменная чаша, наполненная букетом из отрубленных ног. По резному камню алтаря к ногам богини стекали струйки дымящейся крови.
Над храмом танцующего божества рисовала круги воронья стая. Вильбади улыбалась. В сиянии её обсидиановых глаз отражалось великолепие падающих звезд. Бездонный космический колодец распахнул объятия. Вслед за своими собратьями уносилась стрелой в непознанное душа Рукбы.
– Бабушка, проснись! Бабушка! – шестилетняя девочка каждые полчаса подходила к кровати Прасковьи, но старушка не просыпалась.
Она лежала неподвижно, и лишь пульсирующая голубая жилка на мраморной коже виска говорила о том, что Прасковья жива. Она спала уже более суток. Её невозможно было разбудить.
Танюшка погладила бабушку по голове и стала заплетать в косу её непослушные волосы цвета воронова крыла, в которых не было ни одного седого волоса, хотя Прасковье исполнилось уже семьдесят два года.
Последние месяцы боли в теле усилились, и душа Прасковьи проводила большую часть времени в мире снов. Она с неохотой возвращалась в больное, в пролежнях, тело. Вот и сейчас унеслась в далекую, беззаботную юность Прасковьи.
– Не бойся его, Панюшка, он смирный, – дед ласково трепал по загривку огромного медведя, который выглядел вполне миролюбиво.
Паня во все глаза смотрела на дикого зверя, который пришел с дедом из леса и ходил за ним повсюду как ручной.
– Ну-кась, давай, дивчина, почеши косолапому спинку! – дед бороздил пятерней по спине довольного медведя. Хозяин тайги от удовольствия задрал голову к небу и смешно ею покачивал.
Дед был деревенским знахарем. Прасковья навсегда запомнила его слова, когда он подошел к ней перед своей смертью и сказал:
– Внуча, Панюшка моя родная, я ухожу, не ищите меня.
И он ушел в тайгу, и больше никто его не видел…
* * *
– Дедушка, ты заберешь меня с собой в свой волшебный лес? – глаза Панюшки наполнились слезами.
– А ну куда ж ты собралась, моя милая, в таких лохмотьях? Пообносилась ты вся… А ну закрой глаза и не подглядывай, а мы с мишкой покумекаем, в какой наряд тебя одеть, – дед хитро улыбнулся, хлопнул лесного брата по мохнатому плечу, а затем хлопнул в ладоши.
Паня быстро зажмурила глаза, а сама задумалась, почему ж деда говорит, что платье на ней рваное? Через мгновение, она уже думать забыла, в чем одета, тело до краев наполнилось невыносимой болью. Прасковья застонала. Перед её взором пронеслись страшные годы революции, раскулачивания, ссылка семьи на Крайний Север, где жили в палатках по восемьдесят человек, и там в суровые морозы её двойняшки Мишенька и Людочка простудились и умерли. Годы войны и исхудавшее лицо мужа, вернувшегося из лагеря в Магадане.
Боль нарастала. Стон Прасковьи перешел в крик, и вместе с криком из тела вырвалась боль, унося за собой страшные воспоминания.
Дед хлопнул в ладоши, Панюшка вздрогнула и, открыв глаза, увидела себя в белоснежном платье, расшитом по краю золотой нитью.
– Ой, деда.
Девочка развела руки в стороны и закружилась – закружился белым колоколом волшебный сарафан.
– Ну что, Топтыгин, открывай для Панюшки ворота в сказочный мир!
Хозяин тайги послушно поднялся и неуклюжей косолапой походкой неторопливо направился к лесу. Дед взял девочку за руку, и они пошли по волшебной тропе вслед за медведем.
* * *
– Танечка, доченька, проснись! – Нина держала на коленях спящую семилетнюю дочь, та плакала во сне, и ей никак не удавалось её разбудить.
– Ну вот опять, уже которую ночь это происходит! Всеволод, ну ты же врач-психиатр, ну ты же должен знать, что делать? Почему она не просыпается?
– Так бывает, Нина, с возрастом это пройдет. Таня очень впечатлительная девочка. На её глазах умирала твоя мать.
Внезапно плач прекратился, девочка глубоко вздохнула и открыла глаза.
– Таня, тебе плохой сон приснился?
– Мне снился медведь…
Призрак белой лошади выродила ночь в предрассветный туман проселочной дороги. Из ниоткуда в никуда пролегал путь её скитаний. Белому призраку не нужен был ни корм, ни вода, сама смерть была не властна над ним. Исходила от белой лошади какая-то магическая сила.
Бывало ночью у костра охотники подолгу вспоминали жуткую историю белого призрака. Рассказывали, будто хозяйкой лошади была ведьма. Стоял её дом на самой окраине деревни, окутанный столетними кедрами. Уводила она мужиков со всех окрестных деревень, сводила с ума. Забывали они своё имя и свои семьи. В отчаянье убили деревенские бабы ту ведьму со спины топором, потому как невозможно было в глаза ей смотреть, сковывала она тело и мысли своим ведьминским взглядом. А дом ведьминский спалили. И видели в том адском пламени, как мелькали в огненной пляске лики пропавших мужей.
