В первый раз за ту ночь его лицо исказила судорожная гримаса бешенства. Взгляд его заметался по каюте, как мечутся перед грозой испуганные птицы. Он вскочил на ноги с криком:
- Клянусь духами-кровопийцами, клянусь духами, что воют в ночи, клянусь всеми духами гнева, несчастья и смерти: настанет час, когда мой клинок вопьется в каждое встречное сердце, когда...
Он выглядел таким грозным, таким опасным, что мы как один повскакали с мест и Холлис тыльной стороной ладони смахнул со стола крис. Кажется, мы даже вскрикнули хором. Но вспышка миновала, и миг спустя он уже снова сидел в своем кресле; мы, трое белых, стояли над ним с довольно-таки нелепым видом. Нам стало немного совестно. Джексон поднял с пола крис и, вопросительно взглянув на меня, подал ему. Он взял оружие с легким церемонным наклоном головы и, демонстративно придав ему мирное положение, упокоил его в складках саронга. Потом посмотрел на нас со строгой улыбкой. Мы были смущены и пристыжены. Холлис теперь сидел на столе боком к нему, подперев рукой подбородок, и разглядывал его в задумчивой тишине. Я сказал:
- Ты не должен бросать своих людей. Как они без тебя? И есть, есть забвение в жизни. Проходит время, и даже мертвые умолкают.
- Я не женщина, чтобы забыть долгие годы, не успев моргнуть глазом! воскликнул он с горьким негодованием.
Он поразил меня. Было чему удивляться. Его жизнь - этот нескончаемый жестокий мираж, мираж любви и успокоения - была для него такой же реальной, такой же неоспоримой, какой собственная жизнь представляется любому святому, философу или дураку из нашего племени. Холлис пробормотал:
- Нужны ему твои прописи.
Караин обратился ко мне:
- Ты знаешь нас. Ты жил среди нас. Зачем - нам неведомо; но тебе внятны наши думы, наши печали. Ты жил на моей родине и знаешь, чего мы желаем, чего страшимся. С тобой хочу я отправиться. В твою страну, к твоим людям. К твоим людям, живущим в неверии; для кого день - это день, а ночь - это ночь, ничего больше, потому что вы разумеете все видимое и презираете остальное! В твой край, лишенный веры, где мертвые не говорят, где каждому даны мудрость, одиночество - и покой!
- Любопытная, однако, характеристика, - заметил, бегло улыбнувшись, Холлис.
Караин поник головой.
- Я умею трудиться, сражаться и хранить верность, - прошептал он усталым голосом, - но на берег, где ждет меня он, я не могу возвратиться. Нет! Возьмите меня с собой... или уделите мне часть вашей мощи - вашего неверия... дайте мне амулет!..
Он выглядел совершенно обессиленным.
- Да, забрать его, положим, - проговорил Холлис очень тихо, словно раздумывая вслух. - А другого выхода и не видно. Призраки в нашем обществе есть, как же без них, они не прочь учтиво покалякать с леди и джентльменами, но с омерзением отшатнутся от нагого человека вроде нашего высокородного друга... Нагого... я бы сказал - освежеванного. Да, жаль его. Невозможно, разумеется. А кончится все тем, - продолжал он, глядя на нас, - что в один прекрасный день он взбесится, впадет в амок посреди своих верных подданных и отправит изрядное их число к праотцам, пока кто-нибудь из них не отважится хряснуть его изменнически по башке.
Я кивнул. Подобный конец представлялся мне более чем вероятным. Очевидно было, что мучительная мысль довела его до предела человеческого терпения, что еще немного - и он опрокинется в тот особый род безумия, какому подвержены малайцы. Передышка, которую подарил ему старик, сделала возврат терзаний невыносимым. Это было ясно как день.
Вдруг он поднял голову; до этого нам на миг показалось, что он задремал.
- Дайте мне защиту - или силу вашу! - воскликнул он. - Амулет... оружие!
И опять уронил подбородок на грудь. Мы посмотрели на него, потом друг на друга с сомнением и трепетом, словно неожиданно набрели на место, где случилось некое таинственное бедствие. Он отдал себя в наши руки, доверил нам свои проступки и терзания, свою жизнь и покой, а мы не знали, как с этим быть, как решить задачу, что задала нам "тьма внешняя". Мы, трое белых, смотрели на малайца и не могли вымолвить ни единого дельного слова - если вообще существовало слово, способное дать решение задачи. Чем дольше мы думали, тем сильней унывали. Мы чувствовали себя так, словно нас позвали к самым вратам Преисподней свершить суд, определить судьбу странника, вдруг явившегося из мира солнечного света, мира иллюзий.
- Это же надо, за какое могучее племя он нас считает, - потерянно прошептал Холлис.
И вновь тишина, слабый переплеск воды, упорное тиканье хронометров. Джексон сидел, скрестив на груди голые руки и прислонясь к переборке каюты. Он пригибал голову, достававшую до самого бимса, и светлая его борода величественно осеняла грудь; он выглядел огромным, бесполезным и размягченным. В атмосфере каюты ощутимо добавилось мрака; воздух в ней медленно, но верно заряжался жестоким холодком беспомощности, безжалостным раздражением, с каким эгоизм отвергает посягательство непостижимой боли. Как быть - мы не знали; мы начали проникаться горьким отвращением к суровой необходимости отделаться от этого человека.
Холлис, сидевший в задумчивости, вдруг издал короткий смешок и пробормотал: "Силу... Защиту... Амулет". Он соскользнул со стола и, не взглянув на нас, вышел из каюты. Это выглядело подлым дезертирством. Мы с Джексоном обменялись негодующими взорами. Слышно было, как Холлис копошится в своей крохотной каюте. Что, решил просто-напросто улечься спать? Караин вздохнул. Положение становилось невыносимым!
Но Холлис вернулся, держа обеими руками небольшой обтянутый кожей сундучок. Осторожно поставив его на стол, он посмотрел на нас и странно замер на полувдохе, как будто по неизвестной нам причине лишился на миг дара речи или испытал по поводу своих действий внезапное сомнение этического свойства. Но секунду спустя дерзкая и непогрешимая мудрость молодости дала ему необходимую отвагу. Отпирая сундучок маленьким ключиком, он скомандовал:
- А ну-ка примите самый наиторжественный вид!
Однако вид у нас, судя по всему, был удивленный и глупый, не более того; он зыркнул на нас через плечо и сердито сказал:
- По-вашему, я шутки шучу? Я правда намерен ему помочь. Сделайте серьезные лица, черт вас дери!.. Неужели трудно маленько приврать... ради друга?
Караин, казалось, не обращал на нас никакого внимания, но, когда Холлис откинул крышку, его взгляд метнулся к сундучку - как и наши взгляды. Простеганный рдяный атлас, которым он был обит изнутри, загорелся в угрюмом сумраке каюты пиршественным огнем; воистину то была пища для очей восхитительный цвет!
VI
Холлис, улыбаясь, заглянул в сундучок. Некоторое время назад он совершил бросок на родину через Суэцкий канал. Он был в отлучке полгода и едва успел вернуться к последнему плаванию. Сундучка мы раньше не видели. Его руки медлили над ним; в его голосе зазвучала ирония, даже сарказм, но лицо Холлиса вдруг стало таким серьезным, словно он произносил над содержимым сундучка всесильное заклинание.
