— А теперь для армии Соединенных Штатов нужны некоторые сведения, известные вашему ублюдку, а он упорствует, объедается у вас солнечным светом, а ему врачебная диета нужна. Поэтому вам надлежит прикрыть окна в его камере глухими щитами, пока у него не развяжется язык.
— Я врач, сэр! И давал клятву Гиппократа лечить, а не пытать пациентов.
— Вы давали присягу, полковник. И она сейчас действует, как считает наш президент, а не клятва какому-то древнему язычнику. И вам придется выполнять мои указания от имени президента.
— Я не могу наносить вред пациенту и скорее подам в отставку, чем поступлю против своей совести.
— Считайте свою отставку принятой, а о щитах на окна я сам распоряжусь.
— Может быть, вы возглавите врачебный обход госпиталя?
— Я лошадиных клятв не давал. Ведь ваш Гиппократ ипподрому сродни.
— Я сообщу о своей отставке пациенту, не хочу, чтобы он обо мне плохо думал.
— Пусть он лучше думает, как бы ему не было плохо.
Главврач вошел в кислородную камеру, когда окна в ней стали закрывать снаружи. В комнате становилось сумрачно.
Коэн, сидевший у окна, встал при виде вошедшего Главврача.
— Они хотят оставить вас без света и темнотой вынудить вас сообщить какие-то сведения. В связи с этим я подал в отставку, не желая принимать в этом участие.
— Это делает вам часть, доктор. Требуемые сведения касаются наилучших способов убивать людей, которых вы лечите. Но они ошиблись, доктор. Мое биологическое устройство рассчитано на пребывание в космической темноте в течение трех миллионов (по вашей десятеричной системе) ударов сердца.
— В течение месяца! — мгновенно сообразил врач.
— Но я ощущаю и недостаток кислорода. Меня, доктор, можно уничтожить, сжечь, как мою бедную био-Коэлли, но нельзя сломить. Ведь я — часть профессора Коэна, который в другой галактике недосягаем.
— Какое безумие отказаться от общения с вами, скрыть ваше существование, брать с нас клятвенные подписки о неразглашении! Если б я, как подавший в отставку, мог бы задержаться в госпитале, я бы часто навешал вас, чтобы узнать о вашей планете и каким должно быть человечество. Но я уже знаю, что не таким, как у нас!
Когда врач уходил, в открытую дверь хлынул солнечный свет. Но дверь плотно закрылась, а подошедший санитар запер ее на ключ.
Не в гибели машин беда.
А в лжи правителей всегда…
В январе 1948 года по американской традиции прежний президент Гарри Трумэн передавал дела управления страной вновь избранному президенту генералу Дуайту Эйзенхауэру.
Они проводили много времени вместе, проявляя лояльность друг к другу, хоть и представляли разные партии и республиканец сменял демократа. И все же различное отношение к политическим вопросам порой прорывалось у них.
Так, 20 января за пять дней до вступления генерала в президентскую должность в том самом овальном кабинете Белого дома, где в прошлом году они обсуждали план Пентагона атомной бомбардировки ста русских городов, Гарри Трумэн вспомнил об этом и сказал:
— Так кто же выиграл войну, поставил последнюю точку: ты, командовавший американскими войсками во время войны, или я, президент Соединенных Штатов, не побоявшийся сбросить атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки?
— В этом не было военной необходимости, — заметил генерал.
— Как не было? Я заставил перепуганных японцев капитулировать!
— Атомные бомбы были сброшены в начале августа, а капитуляция произошла 2 сентября, после разгрома русскими Квантунской армии, когда японцы фактически лишились сухопутных сил. Лучше было бы послушать Эйнштейна и Сцилларда и не побуждать русских создавать свое атомное оружие, которое не позволит нам применить свое, ибо, как я уже говорил, победителей в атомной войне не будет.
— Сенат не согласится с тобой, ядерное оружие надо совершенствовать, и новому президенту заботиться об этом. И венгра Тейлора с его водородной бомбой тебе, Дуайт, придется поддержать.
— Придется, потому что ядерная гонка началась, и я не уверен, кто первым взорвет термоядерную бомбу — мы или русские. Кстати, о русских. Помнишь, Гарри, как ты открытым текстом приказал сбить предполагаемый их аппарат. Он оказался, как писала пресса, воздушным шаром.
— Это дело особой секретности, которое я откладывал на коней нашей работы.
— Что же это было? Можно познакомиться с документами?
— Я приказал все уничтожить, сжечь.
— Но это противозаконно, Гарри. Существует срок давности, после чего тайное становится явным.
— В данном случае срок давности — вечность. Люди никогда не должны узнать об этом!
— Но почему?
— Потому что это противоречило Библии. Я хранил веру в Бога.
— Чем же можно опровергнуть Священное писание?
— Бог создал человека по образу и подобию своему, и не могут прилететь из космоса на Землю разумные существа, не похожие на создания Господа.
— В Нью-Мексико прилетали инопланетяне?
— Их сбили, как я приказал. Двое погибли, третьего взяли живым. Как президент, ты должен знать об этом. Для остальных — произошла авария с воздушным шаром. Двоих погибших препарировали. Оказались бесполыми, а внутренности их ни на что не похожи. И сродни Божьим тварям, разве что насекомым.
— А третий?
— Третий умел беззвучно передавать английские слова и грозился превратить Землю в мертвую планету страшными средствами уничтожения, какими они располагают. Попытки узнать, чем они владеют, не увенчались успехом.
Пришлось уничтожить это вредное насекомое. Жаль, наши техники не смогли разобраться в принципах действия их аппарата. Двигателей, нам привычных, в обломках не оказалось. Что-то болтали о неведомых психических полях. Но скорее всего, эти болтуны сами были психами.
Снимок шестипалой ступни человекоподобного существа, находившегося под обломками звездолета. Фото И. Чунусова
— Трагичное это, на мой взгляд, дело, — вздохнул Эйзенхауэр.
— Ну что ж, будем считать это трагедией в Нью-Мексико.
— Нет, дорогой президент. Это трагедия всего обманутого тобой человечества, которое должно знать, что оно не одиноко во Вселенной!
— А как же церковь?
— Будет молиться Богу, еще более Всемогущему, разнообразно сотворившему всю Вселенную.
Трумэн с неприязнью посмотрел на своего преемника:
— Во всяком случае я надеюсь, что при новом президенте это не будет предано гласности.
