— Эрих, подготовьте документы на подпись. Немедленно известите об этом всех членов президентуры.
Было уже около шести вечера, когда в прихожей заурчал телефон. Ни он в ванной, ни она в комнате даже не шелохнулись, но тот, кто звонил, видимо, знал, куда звонит, и трубки не вешал. Наконец из ванной комнаты донеслось недовольное ворчанье, забренчали какие-то пластмассовые мелочушки, задетые нетвердой рукой, дверь распахнулась, и полусонный подопечный кандидат-лейтенанта, как был, в чем мать родила, вышел в коридорчик, подождал — а вдруг умолкнет? — и, не дождавшись, тяжко двинулся к телефону.
Тем временем Степан совершил быстрый маневр вдоль соединения. Звонили из телефона-автомата на Грант-авеню. Двое, парень и девушка, опасных примет нет.
— Н-ну? — мрачно буркнул подопечный в трубку.
— Волли, привет! — сказал парень из автомата. — Как оно?
— Напополам.
— Дрыхнешь, что ли?
— Само собой.
— Дрыхнет, — радостно сообщил парень девушке и снова приложился к трубке. — А как настроение?
— Чего-то хочется, — мрачно ответил подопечный, почесывая затылок и опираясь локтем на дрогнувшую стенку.
— Ну, это дело поправимое, — с готовностью отозвался собеседник. — Я тут с Пегги, она достала на вечерок «Троецарствие». Потрясная музычка! Высший класс!
— Я ее целую. В родинку.
— Но-но! — хохотнул собеседник. — Охальник! Пегги, он тебя целует. Так нынче мой черед, мы сейчас забросим невод и часикам к восьми нагрянем. Лады?
— Вали, вали, — с тем же мрачным одобрением отозвался Волли, повесил трубку, обернулся к зеркалу, неопределенно поглядел на свое отражение, сладко и широко зевнул, с хрустом потянулся, хлопнул себя по боку, глубоким басом пропел:
— Как у нас в Амстердаме
Девы ходят стадами,
и направился на кухню.
Пение прервалось, донесся довольный боевой рык, хлопнула дверца холодильника, завыл вентилятор мусоропровода, коридор квартиры осветился из кухни солнечным светом.
Доложив по связи о звонивших, Степан получил на них «добро» на допуск. Авансом. Видимо, намечавшееся и на сегодня веселье не было для начальства такой уж неожиданностью.
Между тем Волли учинил на кухне основательное побоище. Он подошел к делу с подкупающей простотой: все, что оскорбляло его взгляд, немедленно отправлялось в мусоропровод. Размокшая коробка с мороженым, пустые банки, бутылки, мятые тарелки. Он дрогнул только перед холодильником. Похоже, он в принципе готов был и его отправить туда же, но тот не пролез бы в отверстие. Поколебавшись, Волли помиловал холодильник. Но выгреб из него и вверг в бездну все, что там было, кроме двух огромных лимонов и черной пузатой бутылки, смыл ледяные наросты горячей водой и собрал с пола лужи вакуум-отсосом. Совершив подвиг чистоты, он уселся перед открытым холодильником, с удовлетворением осмотрел его и пропел:
— Оранский встал на стремена
И поднял лезвие стальное:
«Не мы — король сказал: „Война!“
Кто в бога верует, за мною!».
Он приложился к черной бутылке, пополоскал рот, встал, выплюнул коричневую жидкость в мусоропровод, один лимон и черную бутылку спрятал в холодильник поглубже, захлопнул дверцу, подошел к окну и стал чистить второй лимон.
Это был не лимон. Это было что-то вроде, но Степан не знал, как это называется. В его времена таких не было, а Йерг их не употреблял и названия не знал. Могучие ручищи Волли, казалось, должны были раздавить неведомый Степану фрукт, но он как-то на удивление деликатно обошелся с ним, разделил на целенькие дольки и, вкусно причмокивая, съел. По кухне пошел приятный эфирный запах.
Покончив с уборкой, Волли отправился в ванную и устроил там буйство стихий с песнями, фырканьем и плеском. Нет, парень был, судя по всему, молоток! Вот только слуха нет. А дева-то! Спит, как рояль на складе.
Вымытый и посвежевший, все в том же мундире, Волли двинулся в комнату и, как видно, был приятно поражен, обнаружив, что он в квартире не один. Он бесцеремонно сдернул с девицы прикрывавший ее халатик, благодушно шлепнул ее, проревел ей в ухо «Как у нас в Амстердаме» и, пренебрегая невнятным жалобным мычаньем, взвалил девицу на плечо и понес в ванную. Держа свою жертву на плече, напустил в ванну воду и обрушил туда свою ношу, к тому времени не так уж решительно против этого возражавшую.
С часок после этого они провели на диване в добром согласии, а Степан скромности ради убрался в прихожую на свою притолоку. Все понятно, служба она есть служба, это с одной стороны, а с другой — Волли здесь хозяин и волен вести себя, как ему угодно, но в целом… Во всяком случае, при очередном докладе Степан обошелся без подробностей, но не в этом дело. Волли вел себя так по-великански добродушно, откровенно и могуче, что тайное Степанове соглядатайство начинало выглядеть как-то уж очень противно. Н-да!
Короче, когда явились первые гости, дама Волли — ее звали, как выяснилось, Плэзанс, сокращенно Плэзи, — была к этому почти готова, только брови подвести. А сам Волли, учинив и в комнате сражение гезов с испанцами, завершившееся победой чистоты и порядка, успел, тайно сопровождаемый Степаном, совершить лихую вылазку в бюро заказов этажа и вернулся с полным набором припасов для нынешнего пиршества. Начиная с тарелок, рюмок и синтетического омара — по-видимому, это была его слабость — и кончая сложным пластиковым сооружением, в которое было упрятано почти готовое к употреблению чуть ли не все меню китайского ресторана на девятом этаже. Сооружение было торжественно водворено в термошкаф. Включить на три минуты — и можно подавать на стол.
От хлопот по хозяйству Волли стало жарко, и он стащил с себя надетую было рубашку. На его груди, покрытой золотистыми курчавыми волосками, блестели капельки пота. Все он делал только сам, мощно, складно. Он весь светился счастьем самостоятельной жизни, именно такой, о какой мечтал в лощеном леднике родительского дома. Который, слава тебе, господи, остался далеко, по ту сторону океана. Шиш достанешь!
Девы только попискивали, увертываясь у него из-под ног, а он носился и пел. В его концертную программу нынче входила только одна песня, все та же «Как у нас в Амстердаме». Слух у Волли был и вправду не очень, но он пел на сотню ладов и настроений, и песня не надоедала Степану. Он старался запомнить ее. Не для отчета — для себя. Чтобы петь ее четыреста лет спустя.
Вы меня не корите,
Я на этом корыте
Поплыву в Амстердам.
А вот музычка, доставленная Пегги, Степану не понравилась. Какой-то хор кошачий. Но на всякий случай он записал кое-что. Не для себя — для отчета.
