— Странно все это, миссис Уилкс. Кажется, меня ни разу еще не приглашали ограбить чей-нибудь дом.
Она окинула взором свернувшиеся в трубочку сырые обои, размякшие ковры, непонятной расцветки квадраты на стенах — на их месте когда-то висели картины. Вдоль стены и возле камина стояли пустые скорлупки мебели; острые края стекол, торчащих из оконных рам, отбрасывали причудливые тени, словно бы выжженные на грязных стенах. Там, за окном, вставало солнце. Света худо-бедно хватало, чтобы разогнать царившие в комнате потемки, но ему недоставало яркости, чтобы придать ей по-настоящему трагичный вид.
Улыбка Зика давно истаяла, но он нацепил ее снова, как флаг, и сказал:
— Прямо и не верится, что в этой развалине еще может быть что-то ценное. Но мама говорит, наверху припрятаны денежки.
Она обняла мальчика и с нежностью притянула к себе — насколько он позволил. А пиратам заявила:
— Это мой дом. Если здесь еще осталось что-то путное, то самое время пойти и взять. А мне здесь больше делать нечего. Я собрала что могла, на жизнь должно хватить.
Зик стоял неподвижно, не мешая матери ерошить ему волосы, потом повернулся к капитану Клаю и спросил:
— А вы правда участвовали в побеге? Мама сказала, это вы принесли моего дедушку домой.
Клай кивнул:
— Истинная правда. Я и мой брат. Давайте-ка обчистим это местечко, вернемся на борт, и уж там я расскажу тебе об этом, если хочешь. Во всех подробностях.
На станции хмурый бригадир, облаченный в очень толстые перчатки, поведал Хейлу Куортеру, что нет, миссис Блю не вышла на работу в этот день. Собственно, за всю неделю она не оттрубила ни одной смены и, по мнению бригадира, больше здесь не работала. Нет, он не знает, что с ней такое случилось. И нет, он понятия не имеет, куда она могла подеваться и чем сейчас занимается.
Но если Хейлу сильно надо, или просто любопытно, или нечего делать, то он смело может осмотреть ее личные вещи, если какие-то еще остались. Насколько известно бригадиру, никто пока не удосужился опустошить ее ячейку.
Не было у Брайар ничего такого, чтобы заинтересовать других.
Кивнув, молодой биограф оттянул пальцем воротник рубашки; в помещении стояла невозможная духота. Из щелей в больших машинах сочился, выплескивался, а иногда и бил струей пар; из котла в котел шипящими, пенистыми водопадами тяжело переливалась кипящая вода, готовая к обработке. Рабочие посматривали на Хейла с недоверием и открытым презрением, хотя не знали даже, зачем он сюда пришел. Им было достаточно того, что одет он щеголевато, а под мышкой носит блокнот, и того, что на нем очки, запотевавшие каждый раз, как над его головой, чуть в стороне, расставалась со своим горячим содержимым очередная подвесная емкость. Он был человеком совсем другой породы, и рабочие не готовы были проявить доброжелательность. Они хотели, чтобы он прекратил мешаться у них под ногами и убрался.
Хейл угадал их желание и поспешил прочь из главного цеха, оскальзываясь на влажных от пара решетках, которые играли роль перекрытий между этажами. Уже на самом выходе он прокричал, сбиваясь на кашель:
— А как я пойму, что это ее вещи?
Бригадир не потрудился даже отвести глаз от системы клапанов, где толстая красная стрелка подрагивала между синим и желтым сектором. Он просто бросил в ответ:
— Поймете.
Хейл вернулся к служебному входу, в комнату, где работники станции хранили личные вещи, и сразу же понял, что имел в виду бригадир. В глаза ему бросилась полка, помеченная фамилией Брайар… точнее, таков был изначальный замысел. На узком пространстве доски одна процарапанная надпись спорила с другой, и так далее до полной неясности.
На полке лежала пара перчаток. Он хотел было осмотреть их, но выяснилось, что они прилипли к дереву.
Привстав на цыпочки, биограф разглядел застывшую лужицу краски, превратившуюся в нечто вроде клея. Тогда он оставил перчатки в покое и пошарил рукой за ними, надеясь отыскать какие-нибудь свидетельства из жизни Брайар, благо краска высохла. И выгреб из дальних углов ячейки осиротевшую линзу от защитных очков, порванный ремень от сумки и конверт с именем Брайар — совершенно пустой.
Ничего больше не обнаружив, Хейл опустился на каблуки. Какое-то время он постукивал костяшкой пальца по своему ремню — так легче думалось, однако ничего нового ему в голову не пришло. Это означало, что его запас идей окончательно иссяк. Где бы сейчас ни пропадала Брайар Уилкс-Блю, исчезла она неожиданно. Она ни с кем не попрощалась, не сообщила на работе об увольнении, не собрала вещи и ни словом не обмолвилась о своих планах.
Ее сына тоже нигде не было.
Тогда Хейл решил в последний раз наведаться к ней на порог. Даже если никого нет дома, могут сыскаться признаки, что кто-то там побывал, — хозяева или посторонние. На худой конец, поблизости может околачиваться кто-нибудь из дружков Иезекииля. А в самом крайнем случае можно позаглядывать в пару окошек и еще больше укрепиться в очевидном выводе: куда бы ни направилась Брайар Уилкс-Блю, она уже не вернется.
Хейл Куортер взял блокнот под мышку, взобрался в седло и начал долгое путешествие вдоль приливной полосы, плетясь на лошади по раскисшим улочкам Окраины, все ближе подбираясь к кварталу, где упокоился на дворике за собственным домом Мейнард Уилкс. Час был еще ранний, и ненавязчиво моросящий дождь не особо угнетал. Солнечные лучи вяло пробивались сквозь щели между тучами, вывернутыми наизнанку тенями ложась на лошадку Хейла и тележную колею, прорезанную в мягком грунте. В спину биографу дул ветер, студеный, но не такой кусачий, как в иные дни, и бумаги его почти не намокли.
Ко времени, когда он очутился у дома Уилксов, день пошел на убыль, и начало темнеть раньше положенного, как и всегда в эту пору года. Выше по улице мальчишки зажигали фонари — пенни за штуку. Этого освещения хватило, чтобы дом предстал перед Хейлом во всем своем покинутом великолепии.
Строение было приземистое и серое, как и все в округе. Стены уродовали дождевые потеки цвета Гнили; тот же узор, словно бы вытравленный кислотой, виднелся и на окнах.
Входная дверь была закрыта, но не заперта — это Хейл уже выяснил. Он взялся за ручку, но вдруг застыл.
Вместо того чтобы зайти, он заглянул в ближайшее окно. Ничего не увидев, вернулся к двери. Влажная ладонь легла на холодную металлическую ручку. Он провернул ее наполовину, в сотый раз передумал и отпустил.
Дождь припустил сильнее, стал налетать порывами, вонзая Хейлу в уши ледяные иголки. На крыльце особо не укроешься, тем более надолго. Он крепко прижал к себе блокнот на кожаных застежках, защищавших бумагу от дождя, и мысли его вновь свернули к незапертой двери.
