Ознакомительная версия.
— …И это случилось после того, как она решила прекратить занятия с Деллой?!
— Дорогой тан–Лоуренс, — хозяин Медной Аллеи потянулся в кресле, как кот, — вашей жизни не угрожает ровно ничего… Если вы не будете пренебрегать простейшими правилами безопасности.
Робот–техник пробежался по потолку, повис вниз головой, демонстрируя тан–Глостеру мохнатое брюшко с мигающим красным символом: несбалансированный состав воздуха в помещении. Тан–Глостер потянулся за пультом:
— В самом деле душно, вы не находите?
— Почему он сам не даст команду на обновление?
— Все энергоемкие операции требуют подтверждения — моего или Нелли… Тан–Лоуренс, вы в самом деле думаете, что кто–то из нас — я или Делла — убили двух человек, ее учителей?
Я отвел глаза:
— Этюдник с обучающими функциями способен дать Делле никак не меньше, чем живой преподаватель…
— Я приглашаю к девочке учителей, — медленно сказал тан–Глостер, — потому что хочу, чтобы она научилась жить в человеческом обществе. Хочу, чтобы она обрела подругу, друга… Или влюбилась наконец. Это странно?
Он набрал комбинацию на пульте; из темноты потянуло сырым сквозняком.
— Простите меня, тан–Глостер, — тихо сказал я. — Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, как… при каких обстоятельствах погибла мать тина–Деллы?
* * *
Постоялка сидела на камне. Издали ее можно было принять за еще один камень, поменьше.
Постоялка сидела, подняв к зеленоватому небу все свои антеннки–волоски.
Поднималось солнце. По небу растекались белесые полосы местного рассвета; когда на серо–бежевую, испещренную следами почву упала бледная постоялкина тень, она запела.
Вернее, не так. Она заговорила. Может быть, в частотной речи был какой–то аналог стихам.
Я стоял в сотне шагов, не прячась. Возможно, постоялка в самом деле меня не видела. Не знаю, как у постояльцев со зрением; ветра в то утро почти не было, и внешние микрофоны моего скафандра позволяли мне слышать каждый звук. Каждый отзвук.
Господи! В какой тесной скорлупе я живу — оболваненный моими скудными пятью чувствами, гордый своим темным разумом, своей беспомощной интуицией!
Как я хочу понять то, о чем она пытается мне сказать. Как я хочу заглянуть за краешек моего близкого горизонта. Кажется — только немного вслушаться. Только чуть–чуть подтянуться, и прошьешь пелену своей ограниченности, как челнок прошивает толстый слой облаков…
Постоялка замолчала.
Мне сделалось страшно.
* * *
— Тина–Делла, — сказал я, возвращая ей рисунки. — Мне очень важно знать… где вы видели раньше то, что вы рисуете?
Она пожала плечами, как бы говоря: понятия не имею.
— Тина–Делла… а у вас никогда так не бывало: слушаешь вашу… няню, и хочется… куда–то идти, что–то… искать, что ли… с вами это не случалось?
Делла попыталась что–то сказать. Щелкнула пальцами. Пропела несколько нот; уставилась на меня, ожидая, что я пойму. Наконец, в легком раздражении написала от руки в углу картины: «Просто. Внутренний слой. Информация. Связи. Просто».
— Не понимаю, — сказал я.
Делла снова пожала плечами: мол, не удивительно.
— Тина–Делла, — сказал я тихо. — Я прошу вас… Я очень прошу вас рассказать мне о прежних ваших учителях. О резчике по камню и преподавательнице гимнастики. Вы их любили?
В глазах ее моментально возникла такая горечь, что я пожалел о своем вопросе.
Я хотел бы спросить ее, не могла ли постоялка быть причиной трагической гибели двух моих предшественников. Что, если одурманенные звуками частотной речи, они шли, как моряки на зов сирен — и падали со скал?
Я хотел спросить, любит ли она постоялку. И можно ли любить постояльцев. И кто они такие, черт возьми. И может ли постоялец нанести вред человеку. И может ли постоялец ревновать. И как сказалась гибель двух учителей на Деллиных с постоялкой отношениях…
Я хотел обо всем этом спросить. Но она смотрела на меня — ребенок, обиженный ребенок, вынянченный и выученный кожистым мешком с антеннками–усами.
И все вопросы остались при мне.
* * *
— Не очень–то приятно, — сказал тан–Глостер за ужином, — не очень–то весело, когда гость не верит хозяину. Правда?
Тина–Делла взглянула на него вопросительно.
— Я не хотел бы, — промямлил я, — при всех…
Тина–Делла заговорила, не артикулируя. Голос ее то взвивался, как гребень волны, то растекался басами. Постоялка заворочалась в своем кресле; тан–Глостер приподнял одну бровь:
— Прошу прощения, тан–Лоуренс, что не могу перевести для вас…
— Тан–Глостер, — сказал я. — Я хочу вам задать один вопрос, один–единственный…
Он кивнул:
— Не трудитесь спрашивать вслух. Да, столь странная вам няня появилась в доме уже потом — после… самоубийства Деллиной матери, которую я любил и люблю… Да не пугайтесь вы, ради Бога. Ваши мысли написаны у вас на лице.
* * *
Ужин закончился неожиданно хорошо — у Деллы в комнате, куда я был приглашен впервые. Постоялка, желая сделать мне приятное (может быть, по договору с Деллой), удалилась и не мешала нам.
Было тепло. Было так тепло, что я первый раз со времени прибытия в Медную Аллею надел рубашку с короткими рукавами. Делла была в тонком комбинезоне–трико, и она охотно, по собственной инициативе, показала мне некоторые упражнения, которым научила ее преподавательница гимнастики.
Она была артистична и легка, моя ученица. Она призналась, что повторяет гимнастический тренинг каждый день — вот откуда эта плавность движений, эти рельефные мускулы на тонких прыгучих ногах…
Мы говорили о ее старых учителях. По всему выходило, что два подряд несчастных случая на долгое время вогнали девочку в депрессию, из которой ее смогла вытащить постоялка. Впервые в жизни я испытал добрые чувства по отношению к кожистому мешку, утыканному жесткими волосками.
Мы говорили о тан–Глостере. Делла, устав артикулировать, писала на оборотной стороне одной из своих последних работ:
«Ему можно доверять. Я верю ему совершенно».
— Мне неприятно, что он… — я замялся, — читает мысли.
Делла понимающе кивнула.
— Скажи, — я закусил губу, — а ты… тоже?
Она вздохнула. Сдвинула брови и написала:
«Понять тебя легко. Тяжело, чтобы ты понял».
— А давай, я научу тебя хорошо говорить языком? — предложил я.
И сам слегка смутился.
* * *
Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение — добродетель, прежде неведомая моей ученице.
Ознакомительная версия.
