Атаман удивленно посмотрел на Ивана.
— Иван…
— Слушай ее больше! — воскликнул Иван горько. — И правда бы, убить тебя, да греха ка душу брать неохота — и так уж там… невпроворот всякого. Хоть счас бы не крутилась!
— Но какой он ни боевитый, — продолжала женщина, словно не слыша Ивана, — а все же боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала.
— А что, тебе так глянутся боевитые? — игриво спросил Атаман. И поправил ус.
— Брось! — сказал Иван. — Пропадем. Не слушай ее, змею.
— Да ну, зачем пропадать… Мы ее в плен возьмем.
— Пойдем, Атаман: у нас времени вовсе нету. Вот-вот петухи грянут.
— Ты иди, — велел Атаман, — а я тебя догоню. Мы тут маленько…
— Нет, — твердо сказал Иван. — С места без тебя ке тронусь. Что нам Илья скажет?
— Мх-х, — огорчился казак. — Ну ладно. Ладно… Не будем огорчать Муромца. До другого разочка, краля! Ишь ты, усатая. Ох, схлестнемся мы с тобой когда-нибудь… умы на усы! — Атаман громко засмеялся. — Пошли, Ивашка. Скажи спасибо Илье — он беду-то почуял. А ведь он остерегал тебя, чего не послухал?
— Да вот… вишь, мы какие боевитые… Не послухал.
Иван с Атаманом ушли.
А дочь Бабы-Яги долго сидела на лавочке, думала.
— Ну и кто же я теперь? — спросила она сама себя.
И сама же себе ответила: — Вдова не вдова и не мужняя жена. Надо кого-нибудь искать.
В библиотеке Ивана и донца встретили шумно и радостно.
— Слава богу, живы-здоровы.
— Ну, Иван, напужал ты нас! Вот как напужал!..
— Ванюша! — позвала Бедная Лиза. — А, Ванюша!
— Погоди, девка, не егози, — остановил ее Илья, — дай сперва дело узнать: как сходил-то, Ванька? Добыл справку?
— Целую печать добыл — вот она. — И Иван отдал печать.
Печать долго с удивлением разглядывали, крутили так, этак… Передавали друг другу. Последним, к кому она попала, был Илья; он тоже долго вертел в огромных пальцах печать… Потом спросил всех: — Ну так… А чего с ней делать?
Этого никто не знал.
— И зачем было посылать человека в такую даль? — еще спросил Илья.
И этого тоже теперь никто не знал. Только Бедная Лиза, передовая Бедная Лиза, хотела выскочить с ответом: — Как это ты говоришь, дядя Илья…
— Как я говорю? — жестко перебил ее Муромец. — Я говорю: зачем надо было посылать человека в такую даль? Вот печать… Что дальше?
Этого и Бедная Лиза не знала.
— Садись, Ванька, на место и сиди, — велел Илья. — А то скоро петухи грянут.
— Нам бы не сидеть, Илья! — вдруг чего-то вскипел Иван. — Не рассиживаться бы нам!..
— А чего же? — удивился Илья. — Ну, спляши тогда. Чего взвился-то? — Илья усмехнулся и внимательно посмотрел на Ивана. — Эка… какой пришел.
— Какой? — все не унимался Иван. — Такой и пришел — кругом виноватый. Посиди тут!..
— Вот и посиди и подумай, — спокойно молвил Илья.
— А пошли на Волгу! — вскинулся и другой путешественник. Атаман. Он сгреб с головы шапку и хлопнул ее об пол. — Чего сидеть?! Сарынь!..
Но не успел он крикнуть свою "сарынь", раздался трубный глас петуха: то ударили третьи.
Все вскочили на свои полки и замерли.
— Щадка-то! — вскрикнул Атаман. — Шапку оставил на полу.
— Тихо! — приказал Илья. — Не трогаться! Потом подберем… Счас нельзя.
В это время скрежетнул ключ в дверном замке. Вошла тетя Маша, уборщица. Вошла и стала убираться.
— Шапка какая-то… — увидела она. И подняла шапку. — Что за шапка?! Чудная какая-то. — Она посмотрела на полки с книгами, — Чья же это?
Персонажи сидели тихо, не двигались… И Атаман сидел тихо, никак не показал, что это его шапка.
Тетя Маша положила шапку на стол и продолжала убираться.
Тут и сказке нашей конец.
Будет, может быть, другая ночь… Может быть, тут что-то еще произойдет… Но это будет уже другая сказка. А этой — конец.
ОЛЕГ КОРАБЕЛЬНИКОВ
ВОЛЯ ЛЕТАТЬ
Боль приходила почти в одно и то же время — между десятью и двенадцатью ночи. Медленно и неотвратимо, как гул приближающегося самолета, накатывала из глубины, охватывала голову, и тогда приходилось зарываться лицом в подушку, стискивать зубами краешек материи и отдаваться боли на поругание. Лекарства давно не помогали, и бороться с ней казалось таким же бесполезным делом, как останавливать руками ревущий пропеллер. И Николай не противился боли, смиряясь с неизбежным. Боль появилась впервые почти год назад, сначала слабая, нечастая, боящаяся анальгина, и Николай не слишком-то обращал на нее внимание, объясняя ее усталостью, бессонницей и другими простыми причинами.
В последнюю ночь, проведенную дома, измученный только что ушедшим приступом, он засыпал тяжело. Боль, наполнявшая его, оставила пустоту, чуть ли не физически ощущаемую, словно бы в голове образовалась полость. Ощущение было настолько навязчивым, что он не удержался и потрогал голову, будто убеждаясь, что она цела. Что-то перемешалось внутри, сжималось и разжималось, закручивалось в спираль, безболезненно, но все-таки неприятно, и Николай так и заснул с этим ощущением.
Пискнуло радио на кухне, и он поднес к глазам руку, чтобы сверить время. Часы бессовестно отставали. Он подвел их, нехотя встал, невыспавшийся и раздраженный. Сегодня он должен ехать в больницу, чтобы решить наконец, что же делать ему со своей больной головой, и довериться врачам, как прежде он доверялся боли.
Жил он один, в квартире, заставленной мольбертами, неоконченными холстами, книгами. В комнате стоял запах льняного масла, скипидара, фисташкового лака, и когда Дина навещала его, то первым делом открывала пошире окна, чтобы выветрить привычные запахи и оставить хоть немного места для своих духов.
Пришла она и сейчас, как всегда, неожиданно, шумная, веселая, перепачкала ему щеки губной помадой, распахнула окно, смахнула со стула этюдник, уселась по-хозяйски.
Она всегда приходила без приглашения, и ему даже нравилось это. Познакомился он с ней Давно, предложил позировать ему, она согласилась, но никогда не приходила в назначенные часы, а всегда с опозданием, когда на час, когда и на день. Могла она прийти и ночью, как ни в чем не бывало разбудить его и, усевшись на стуле, сказать: ну давай пиши.
Сначала он пытался приручить ее, но ни ласка, ни окрики, ни подарки не привели ни к чему, и он смирился с ее вольным характером и даже полюбил его. Единственное, что не умела делать Дина, — это надоедать, а он сам жил безо всякого режима, то ударяясь в работу, то валяясь целыми днями в хандре на диване.
