— Почемучка. Тебе не приходило в голову, что холодная вода может сделать с раскаленным металлом?
— Он может лопнуть. Тогда ты утратишь управление турбинами, которого и сейчас нет.
— Хм. Очко в твою пользу, напарничек. Но я по-прежнему ничего не чувствую.
Я вернулся к шлюзу, помахивая пустыми ведрами и размышляя, нагреются ли они настолько, чтобы расплавиться. Могли бы, но я не так долго пробыл снаружи. Я снял скафандр и снова наполнял ведра, когда Эрик сказал:
— Я чувствую правую турбину.
— До какой степени чувствуешь? Полностью управляема?
— Нет, температуры не чувствую. О, вот она пошла. Получилось, Почемучка.
Мой вздох облегчения был искренним.
Я снова поставил ведра в холодильник. Мы, конечно, хотели отбыть с холодными реле. Вода остывала минут, может, двадцать, когда Эрик сообщил:
— Ощущение исчезло.
— Что?
— Ощущение пропало. Не чувство температуры, а контроль подачи топлива. Холод слишком быстро пропадает.
— Уф! А теперь как?
— Да не хочется тебе говорить. Я почти готов предоставить тебе вычислить это самому.
Так я и сделал.
— Мы подымемся по возможности выше на подъемном баке, а потом я выйду на крыло с ведрами льда в обеих руках…
Нам пришлось поднять температуру в баке почти до восьмисот градусов, чтобы превозмочь давление, но после того подъем шел неплохо. до высоты шестнадцати миль. Это заняло три часа.
— Выше нам не забраться, — сказал Эрик. — Ты готов?
Я пошел за льдом. Эрик видел меня, отвечать не было надобности. Он открыл мне шлюз.
Может быть, я чувствовал страх, или панику, или решимость, или готовность к самопожертвованию — но на самом деле ничего этого не было. Я вышел, словно движущийся зомби.
Магниты у меня были включены на полную мощность. Ощущение было такое, словно я иду по неглубокому слою смолы. Воздух был густой, хоть и не такой плотный, как внизу. Я прошел, следуя за лучом головного фонаря к панели номер два, открыл ее, вывалил лед и отбросил ведро далеко и высоко. Лед упал одним куском. Закрыть панель я не мог. Я оставил ее открытой и поспешил на другое крыло. Второе ведро было наполнено битыми обломками; я их высыпал и закрыл левую панель номер два, а назад вернулся с пустыми руками. По-прежнему во всех направлениях простиралось нечто вроде преддверия ада, за исключением того места, где луч фонаря прорезал во тьме тоннель, и ногам моим становилось жарко. Я закрыл правую панель, на которой кипела вода, и боком вернулся вдоль корпуса к шлюзу.
— Войди и пристегнись, — сказал Эрик. — Поторапливайся!
— Надо снять скафандр. — Руки у меня начинали дрожать, наступала реакция. Я не мог справиться с зажимами.
— Нет, не надо. Если мы стартуем теперь же, то, может, и попадем домой. Оставь скафандр в покое и садись.
Я так и сделал. Стоило мне затянуть свои хитросплетения, взревели турбины. Корабль чуть задрожал, а потом рванулся вперед и мы выскользнули из-под бака-дирижабля. По мере того, как турбины набирали рабочую скорость, давление усиливалось. Эрик выдавал все, что мог. Это причинило бы неудобства даже без металлического скафандра. Со скафандром это было пыткой. Кресло мое от него загорелось, но я не мог набрать достаточно воздуху, чтобы это сказать. Мы мчались почти вертикально вверх.
Мы двигались уже двадцать минут, когда корабль вдруг дернулся, как гальванизированная лягушка.
— Турбина отключилась, — спокойно сообщил Эрик. — Пойду на другой. — Корабль вильнул — отстрелилась выбывшая из строя турбина. Теперь он летел, как подраненный пингвин, но продолжал ускоряться.
Одна минута… две…
Заглохла вторая турбина. Словно мы въехали в патоку. Эрик отстрелил турбину и давление прекратилось. Я смог говорить.
— Эрик.
— Что?
— Нет ли валерьянки?
— Что? А, понимаю. Скафандр жмет?
— Конечно.
— Живи так. Дым спустим попозже. Я собираюсь немного попарить в этой гуще, но когда я включу ракету, это будет страшно. Без пощады.
— Нам удастся выбраться?
— По-моему, да. Мы близки к тому.
Сначала ледяным холодом влилось в душу облегчение. Потом гнев.
— Больше нигде нет необъяснимого онемения? — спросил я.
— Нет. А что?
— Если появится, ты проверишь и скажешь мне, идет?
— У тебя что-то есть на уме?
— Забудь. — Я больше не сердился.
— Черт меня возьми, если забуду. Ты же отлично знаешь, что это были механические неполадки, болван. Ты же сам их починил!
— Нет. Я тебя убедил, что я должен их починить. Надо было, чтоб ты поверил — турбины должны опять заработать. Я тебя вылечил, сотворив чудо, Эрик. Просто я надеюсь, что мне не придется выдумывать для тебя все новые плацебо на обратном пути.
— Ты так считал и все-таки вышел на крыло на высоте шестнадцати миль?
— В механизмах Эрика что-то хрюкнуло. — У тебя желудок вместо мозгов, Коротышка.
Я не ответил.
— Ставлю пять тысяч, что неисправность была механическая. Пусть решают механики после нашего приземления.
— Идет.
— Включаю ракету. Два, один…
Ракета включилась, вдавив меня в металлический скафандр. Дымные языки пламени лизали кресло возле моих ушей, выписывая копотью черные узоры на зеленом металлическом потолке, но застилающая мне взгляд розоватая дымка не имела отношения к огню.
Человек в толстых очках развернул схему венерианского корабля и потыкал коротким пальцем в хвостовую часть крыла.
— Вот примерно здесь, — сказал он. — Наружное давление сжало канал провода как раз в такой степени, что провод больше не мог сгибаться. Он вынужден был вести себя так, как если бы был жестким, понимаете? А потом, когда металл расширился от тепла, вот эти контакты сместились и разошлись.
— Я полагаю, конструкция обоих крыльев одинакова?
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Ну разумеется.
Я оставил в груде Эриковой почты чек на 5000 долларов и улетел на самолете в Бразилию. Как он меня отыскал, мне никогда не узнать, но этим утром пришла телеграмма:
ПОЧЕМУЧКА ВЕРНИСЬ Я ВСЕ ПРОСТИЛ
МОЗГ ДОНОВАНА
Пожалуй, я так и сделаю.
В 1900 году Карл Ландштейнер классифицировал человеческую кровь, определив четыре группы по признаку несовместимости: А, В, АВ и O.
С тех пор появилась возможность сделать больному срочное переливание в случае шока или травмы и надеяться на то, что переливание не окажется смертельным.
Движение за отмену смертной казни в те годы только зарождалось, но уже было обречено.
