Ознакомительная версия.
– Господи…
– Да-да, конечно. Теперь ты понимаешь, почему я так волнуюсь за Ксава. А я… а я… – Эйб упорно не поднимает глаз. – Когда я увидел, что это – Лилиан, я попятился и вдруг вспомнил эту историю с Ксавом, и решил, что я схожу с ума, что это совсем не она, а у меня начались галлюцинации. А потом, когда я убедился, что это – Лилиан, точно убедился… я почувствовал облегчение.
– Я тебя понимаю.
– Да ни хрена ты не понимаешь.
Эйб вскакивает и начинает нервно ходить по мостовой: несколько шагов в одну сторону, затем, словно наткнувшись на невидимую стенку, поворот, несколько шагов назад… Он смотрит на свою руку, замечает давно забытый косяк и сует его Джиму.
– Начитался книжек и вообразил, что все тебе понятно. Но ведь сам-то ты, лично, ни с чем таким в жизни не сталкивался, откуда же тебе что-нибудь знать и понимать?
– Возможно, и так, – миролюбиво пожимает плечами Джим.
Эйб морщится и трясет головой:
– Да нет, чушь я какую-то несу. Тут каждый все прекрасно поймет, если у него хоть чуть-чуть глаза открыты. Но, по-моему, лучше уж быть мертвым, как Лилиан Кейлбахер, чем сойти с ума хотя бы на одну минуту.
– Это ты тогда решил, в тот самый момент. Естественная реакция после такого потрясения. При подобных обстоятельствах голова вообще отказывается думать.
– М-м-м. – Объяснение не кажется Эйбу особенно удовлетворительным, однако он снова присаживается на корточки, берет косяк.
– Тут почти каждый впал бы в истерику либо хлопнулся в обморок.
Эйб отрицательно качает головой, глубоко затягивается.
– Нет, не думаю.
– Во всяком случае, очень немногие решились бы поехать к ней домой, чтобы рассказать родителям.
– М-м-м.
Некоторое время они курят молча.
Джим глубоко вздыхает; он давно привык воспринимать дом Бернардов на Седельной горе как некий байронический приют, самим уже возвышенным своим – по меркам ОкО – положением располагающий к возвышенным же мыслям, однако похоже, что огромная нервная энергия Эйба способна переносить эту атмосферу куда угодно… Полутрущобная улочка смотрится сейчас как картина Эдварда Хоппера[47], все окружающее приобрело почти геральдическую значительность – и тесно прижавшиеся друг к другу дома, и крошечные газоны, и пустынные, залитые оранжевым светом натриевых фонарей тротуары, и гигантские опоры повисшей в бело-оранжевом небе трассы – все это кажется внешними проявлениями, символами глубокого мрачного раздумья.
Эйб долго смотрит на зажатый в пальцах косяк, а затем начинает говорить, негромко и словно обращаясь не к Джиму, а к своему косяку.
– Дошло до того, что каждый раз, когда я слышу этот, – он коротко вскидывает глаза к трассе, – звук, или… или, когда вижу поток машин, у меня в ушах появляется скрежет вспарываемого металла, иногда я даже слышу стон какого-нибудь невезучего сукина сына – и все это в гудении трассы!
Он судорожно сминает окурок, смотрит на него с недоумением, отдает Джиму.
– А хвостовые огни впереди идущих машин – они словно кровь на открытой, высунувшейся из раны кости, красное на белом… ну, белое – это фары встречных, они же такие яркие… И я ведь правда вижу все это.
Эйб говорит все тише и тише, Джим уже едва разбирает слова.
– Машины, они так страшно корежатся, а еще страшнее, как они рвут и калечат людей, и кровь, ее же в теле так много. А лица, они всегда такие… ну, как лицо Лилиан, оно у нее было…
По телу Эйба волнами пробегает дрожь, лицо мучительно искажено. Он резко поднимается.
– Такая уж у тебя работа, – осторожно трогает его за плечо вскочивший следом Джим. – Трудная работа, но добрая. Я хотел сказать – она ведь всем нужна. Эта работа – то, что ты хочешь делать…
– Хочешь?! Я не хочу такой работы! Господи, да ты что, не слышал, о чем я тут распинался? – Эйб отскакивает от Джима и снова начинает расхаживать, как зверь, попавший в клетку. – Ты можешь послушать меня повнимательнее? – он почти срывается на крик. – Эта работа сводит меня с ума! Я больше не могу!
– Ошибаешься, Эйб, ты можешь…
– Да ты-то откуда знаешь? Не могу я, понимаешь, ты, не могу! А чтобы каждый самоуверенный мудила рассказывал мне, чего я могу и чего не могу…
Эйб широко размахивается, первый удар приходится на поднятую ладонь Джима, второй – в грудь; совершенно ошеломленный Джим обхватывает его поперек корпуса.
Эйб замирает, судорожно подергивается, вырывается из рук товарища, делает несколько быстрых шагов в сторону, но затем поворачивается, мгновение стоит в нерешительности и садится на бровку тротуара. Он опускает лицо к самым коленям, закрывает его руками и начинает раскачиваться вперед-назад, вперед-назад.
У Джима перехватило в горле, смотреть на такую муку – страшно и невыносимо, он не знает, что же тут делать, не знает, что бы могло успокоить Эйба, что тому нужно. В этой беспомощной нерешительности он пребывает несколько минут, а затем идет И садится рядом с Эйбом, который почти уже не дрожит и раскачивается все медленнее и медленнее.
Между пальцами Джима все еще зажат почерневший от конопляного масла окурок, он вынимает зажигалку, закуривает. Первая затяжка вызывает у него приступ кашля. Эйб вроде успокоился, он уперся локтями в колени и смотрит куда-то вдаль. Джим передает ему окурок. Эйб затягивается, передает его обратно, все это – без единого слова. Затем он еще один, последний раз содрогается и замирает.
– Теперь-то ты понимаешь, о чем я говорю? – криво ухмыляется Эйб.
– Понимаю, – кивает Джим. И добавляет, к полной для себя самого неожиданности: – Псих ты, и больше никто. Эйб коротко смеется и затягивается.
Приканчивают косяк они в полном молчании. А затем сидят и смотрят на с гулом проносящиеся в небе автомобили.
– Вот уж никогда бы не подумал, – вздыхает Эйб, – что будет так трудно.
Эйб ушел. Совершенно потрясенный, Джим возвращается домой и начинает метаться по квартире, не находя себе места. Ну и денек же…
Не на чем остановить глаз, нечем успокоиться. Наоборот, чем дольше Джим здесь находится, тем сильнее становится у него ощущение собственной жалкой беспомощности. Он не может придумать себе никакого занятия. Который же это час? Три ночи. Самое глухое время. Делать совершенно нечего. И сунуться некуда – те друзья, к которым можно было бы обратиться за поддержкой, сами нуждаются в помощи, – а сил на это нет никаких.
Уснуть не получится, можно и не пробовать. Какой уж сон при таких-то мыслях, страхах, воспоминаниях – да еще когда все это мешается с последействием нескольких наркотиков сразу. Прошедший день возвращается к Джиму пугающей путаницей образов, один хуже другого. Лицо Ханы, как оно изменилось при виде развеселой парочки, только что вывалившей из «Голодного краба». Нет, совсем не отчаяние, или там «затаенная мука», никакой такой мелодрамы с заламыванием рук – просто шок, изумление, и тут же взгляд ушел в сторону, словно напрочь вычеркивая Джима из сферы внимания. Из жизни Ханы. Ну надо же так вляпаться!
Ознакомительная версия.
