Кроме того, сообщения о пиратских похождениях «Аризоны» внесли перебой в морскую торговлю. Владельцы пароходов отказывались от погрузки, капитаны боялись идти через океан, страховые общества подняли цены, в банковских переводах произошёл хаос, начались протесты векселей, лопнуло несколько торговых домов, Япония поспешила просунуть на американские колониальные рынки свои дешёвые и скверные товары.
Плачевный морской бой обошёлся Америке в большие деньги. Пострадал престиж, или, как его называли, «национальная гордость». Промышленники требовали мобилизации всего морского и воздушного флотов, — войны до победного конца, чего бы это ни стоило. Американские газеты грозились, что «не снимут траура» (названия газет были обведены траурной рамкой, — это на многих производило впечатление, хотя типографски стоило недорого), покуда Пьер Гарри не будет привезён в железной клетке в Нью-Йорк и казнён на электрическом стуле. В города, в обывательскую толщу, проникали жуткие слухи об агентах Гарина, снабжённых будто бы карманным инфракрасным лучом. Были случаи избиения неизвестных личностей и мгновенных паник на улицах, в кино, в ресторанах. Вашингтонское правительство гремело словами, но по существу показывало ужасную растерянность. Единственное из всей эскадры судно, миноносец, уцелевший от гибели под Золотым островом, привёз военному министру донесение о бое, — подробности настолько страшные, что их побоялись опубликовать. Семнадцатидюймовые орудия были бессильны против световой башни острова Негодяев.
Все эти неприятности заставили правительство Соединённых Штатов созвать в Вашингтоне конференцию. Её лозунгом было: «Все люди суть дети одного бога, подумаем о мирном процветании человечества».
Когда был опубликован день конференции, редакции газет, радиостанции всего мира получили извещение о том, что инженер Гарин лично будет присутствовать на открытии.
114
Гарин, Чермак и инженер Шефер опускались в лифте в глубину главной шахты. За слюдяными окошками проходили бесконечные ряды труб, проводов, креплений, элеваторных колодцев, площадок, железных дверей.
Миновали восемнадцать поясов земной коры — восемнадцать слоёв, по которым, как по слоям дерева, отмечались эпохи жизни планеты. Органическая жизнь начиналась с четвёртого «от огня» слоя, образованного палеозойским океаном. Девственные воды его были насыщены неведомой нам жизненной силой. Они содержали радиоактивные соли и большое количество углекислоты. Это была «вода жизни».
На заре последующей — мезозойской — эры из вод его вышли гигантские чудовища. Миллионы лет они потрясали землю криками жадности и похоти. Ещё выше, в слоях шахты, находили остатки птиц, ещё выше — млекопитающих. А там уже близился ледниковый период — суровое снежное утро человечества.
Лифт опускался через последний, девятнадцатый, слой, произошедший из пламени и хаоса извержений. Это была земля архейской эры — сплошной чёрно-багровый, мелкозернистый гранит.
Гарин кусал ноготь от нетерпения. Все трое молчали. Было тяжело дышать. На спине у каждого висел кислородный аппарат. Слышался рёв гиперболоидов и взрывы.
Лифт вошёл в полосу яркого света электрических ламп и остановился над огромной воронкой, собирающей газы. Гарин и Шефер надели резиновые круглые, как у водолазов, шлемы и проникли через один из люков воронки на узкую железную лестницу, которая вела отвесно вниз на глубину пятиэтажного дома. Они начали спускаться. Лестница окончилась кольцевой площадкой. На ней несколько голых по пояс рабочих, в круглых шлемах, с кислородными аппаратами за спиной, сидели на корточках над кожухами гиперболоидов. Глядя вниз, в гудящую пропасть, рабочие контролировали и направляли лучи.
Такие же отвесные, с круглыми прутьями-ступенями лестницы соединяли эту площадку с нижним кольцом. Там стояли охладители с жидким воздухом. Рабочие, одетые с ног до головы в прорезиненный войлок, в кислородных шлемах, руководили с нижней площадки охладителями и черпаками элеваторов. Это было наиболее опасное место работ. Неловкое движение, и человек попадал под режущий луч гиперболоидов. Внизу раскалённая порода лопалась и взрывалась в струях жидкого воздуха. Снизу летели осколки породы и клубы газов.
Элеваторы вынимали в час до пятидесяти тонн. Работа шла споро. Вместе с углублением черпаков опускалась вся система — «железный крот», — построенная по чертежам Манцева, верхнее кольцо с гиперболоидами и наверху газовая воронка. Крепления шахты начинались уже выше «кротовой» системы.
Шефер взял с пролетающего черпака горсть серой пыли. Гарин растёр её между пальцами. Нетерпеливым движением потребовал карандаш. Написал на коробке от папирос:
«Тяжёлые шлаки. Лава».
Шефер закивал круглым очкастым шлемом. Осторожно передвигаясь по краю кольцевой площадки, они остановились перед приборами, висящими на монолитной стене шахты на стальных тросах и опускающимися по мере опускания всей системы «железного крота». Это были барометры, сейсмографы, компасы, маятники, записывающие величину ускорения силы тяжести на данной глубине, электромагнитные измерители.
Шефер указал на маятник, взял у Гарина коробку от папирос и написал на ней не спеша аккуратным немецким почерком:
«Ускорение силы тяжести поднялось на девять сотых со вчерашнего утра. На этой глубине ускорение должно было упасть до 0,98, вместо этого мы получаем увеличение ускорения на 1,07…»
«Магниты?» — написал Гарин.
Шефер ответил:
«Сегодня с утра магнитные приборы стоят на нуле. Мы опустились ниже магнитного поля».
Уперев руки в колени, Гарин долго глядел вниз, в суживающийся до едва видимой точки чёрный колодец, где ворчал, вгрызаясь всё глубже в землю, «железный крот». Сегодня с утра шахта начала проходить сквозь Оливиновый пояс
115
— Ну, как, Иван, здоровьишко?
Шельга погладил мальчика по голове. Иван сидел у него в маленьком прибрежном домике, у окна, глядел на океан. Домик был сложен из прибрежных камней, обмазан светло-жёлтой глиной. За окном по синему океану шли волны, белея пеной, разбивались о рифы, о прибрежный песок уединённой бухточки, где жил Шельга.
Ивана привезли полумёртвым на воздушном корабле. Шельга отходил его с большим трудом. Если бы не свой человек на острове, Иван навряд бы остался жить. Весь он был обморожен, застужен, и, ко всему, душа его была угнетена: поверил людям, старался из последних сил, а что вышло?
— Мне теперь, товарищ Шельга, в Советскую Россию въезда нет, засудят.
