Василий Головачев - Реквием машине времени

Закончилась очередная «пара» — студенческий термин, обозначающий сдвоенные лекции, звучал теперь непривычно — и к ним присоединился Евгений Беляев, муж Кати. Евгений, как и Катя, «разведчик». Учились они в одной группе. Евгений — неплохой парень, но прагматик. Это в общем-то даже хорошо, если в меру. У Евгения было в меру. Но из-за своего прагматизма он «своим в доску» для студенческой раскованной братии до конца не был. И все-таки чужим его в группе не считали. Не омрачал жизнь ни себе, ни другим поисками места повыше да потеплее. Амбиции у Евгения не проявлялись, что, наверное, и позволяло ему жить продуктивно и интересно. И именно он, а не кто-то другой с их курса первым защитил кандидатскую диссертацию. Неудивительно, что Катя выбрала его — женщин подсознательно тянет к таким вот мужчинам, практичным и несуетливым. Григорий с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что у него испортилось бы настроение, если бы Катиным мужем оказался человек иного склада. Ведь сам Григорий — именно этого иного склада. Типичный «гусар», недисциплинированный и абсолютно непрактичный.

Дисциплины и практичности с годами, конечно, прибавилось, но и сейчас он с точки зрения геологического начальства — «трудноуправляемый» человек. Способный, трудолюбивый и надежный в работе специалист и все-таки — трудноуправляемый. В том смысле, что чересчур самостоятелен в мыслях и поступках. К счастью, прямо об этом не говорят, иначе еще до творческого кризиса у Григория появился бы другой — профессиональный, производственный. Такой уж характер…

Евгений долго тряс Григорию руку. Пусть не дружили они в студенчестве, но теперь, спустя годы, все сокурсники стали друзьями. Это как в далекой загранице, когда двое совершенно незнакомых земляка при случайной встрече чувствуют себя едва ли не кровными братьями.

Снова заговорили о прошедшем юбилее. Долго смеялись, слушая рассказ Хромого о том, как проходил прощальный вечер у «редкачей». Повзрослевшие и умудренные жизненным опытом, они не удержались и тряхнули, так сказать, молодостью, растеряли за столом всю свою солидность. И вечеринка прошла по давнему сценарию. Все мальчишники у «редкачей» начинались и кончались примерно одинаково. Первым, как правило, «притомлялся» Витя Пушка. Он и трезвый-то спал так, что из пушки не разбудишь, за что и получил свое прозвище. Редкостной сонливостью и ленью Пушка прославился на весь курс.

Монотонный голос лектора клонил вечно невысыпающихся студентов в дремоту. Они крепились, старательно конспектировали — по чужим конспектам не очень-то приготовишься. Минут через двадцать в лекторские многозначительные паузы, делаемые с профессиональным умыслом для усиления восприятия, начинали врываться легкие похрапывания. Студенты оживлялись, оборачивались, искали глазами Витю Пушку. Тот сидел невозмутимо и спал, подперев кулаком голову. Не один он засыпал на лекциях. Дремали даже самые прилежные девчонки, мило приоткрывая нацелованные накануне губы. Но они обычно мгновенно просыпались. А вот с Пушкой ничего подобного не случалось. Он сидел непоколебимо, ручку держал твердо и даже время от времени бессознательно, но явно в целях конспирации водил он вслепую по тетради, рисуя немыслимые синусоиды. Более того, когда лектор в ответ на оживление в аудитории повышал голос или, меняя интонацию, призывал к порядку, следовала немедленная реакция на изменение шумового фона. Пушка приоткрывал веки и смотрел на лектора осовевшими, ничего не видящими глазами. Студенты не выдерживали, и аудиторию заплескивал хохот, разбегаясь волнами от «места засыпания». Пушка вздрагивал, окончательно просыпался, некоторое время что-то конспектировал для отвода глаз. Но вскоре все повторялось сначала…

На юбилей Витя Пушка прибыл ничуть не изменившимся. Как говорится, каким он был, таким он и остался. Геолог из него, несмотря на светлую голову, получился никудышный. Оно и понятно — ох как нелегка эта гордая, но жестокая профессия!.. Семейная жизнь у Пушки, конечно, не удалась. В общем, не везло в жизни не приспособленному к ней Пушке. Но он остался прежним. И с такими вот людьми как-то легче жить в неустроенном нашем мире. Придают они ей некоторый тонус, скрашивают ее, ничего не требуя взамен. Глядишь на такого битого-перебитого, но неунывающего человека, не озлобившегося на всех и вся, и словно сам очищаешься от скверны…

На юбилее Пушка, к всеобщему восторгу, всюду забывал свой портфель. Где только не носило сокашников — им непременно хотелось посмотреть все памятные места, с которыми связаны воспоминания их молодости. То и дело приходилось искать портфель Пушки и возвращаться за ним. Может быть, портфель даже специально прятали, чтоб потом веселой и шумной толпой вернуться обратно. А провожая Пушку, портфель уже не нарочно забыли, в камере хранения, и недавно Хромой получил от товарища телеграмму с просьбой забрать портфель оттуда и посылкой отправить хозяину.

В портфеле были рукописи со стихами. Пушка стал поэтом.

На прощальной вечеринке он долго читал свои лирические стихи однокашникам, никогда не проявлявшим особой чувствительности. А тут притихли суровые «редкачи», удивляясь самим себе, — надо же, внимаем! И они долго бы слушали и удивлялись, но Виктор, следуя давней традиции, «притомился». Будить его не стали.

Слушай, а ты ведь тоже наловчился бумагу марать, — сказал вдруг Евгений, когда они отсмеялись. — Но почему пишешь фантастику?

Григорий всячески избегал подобных разговоров, так как по причине своего «творческого кризиса» давно ничего не писал и не был уверен, что напишет. Но на юбилее пронеслась легенда о новоявленном писателе — кое-кто из сокурсников читал его рассказы, опубликованные в периодике. Случайно, конечно. Но почему-то очень уж престижно в наш век быть хоть чуточку писателем. Даже Григорий уже вроде бы и подвиг совершил. Дома же, на своей улице он вообще стал популярной личностью. На него показывали пальцем, стоило ему выйти за калитку. Вообще-то тыкать пальцем можно по всякому поводу, но Григорию, на которого только-только пала «слава», казалось, что тыкают именно поэтому. К тому же самая зловредная на улице старуха вдруг стала здороваться при встречах первой. А потом произошел случай, крайне удививший Григория и надолго повергший его в смущение и нелегкие раздумья.

Пришел к нему сосед дядя Петя, пожилой уже человек. Он сидел на краешке стула, положив на колени черные руки, и торопливо рассказывал о своей жизни. Трудно она у него сложилась, ох как трудно!

— Написать бы об этом, — тихо говорил дядя Петя, — ну, чтобы знали, как трудна нам было…

Григорий в полной растерянности смотрел на седого человека, сложно, но честно прожившего нелегкий свой век, смотрел и не знал, что ответить. Правду сказать, мол, никакой я не писатель, не под силу мне написать все, что вы рассказали? Не поверит. Ведь печатал что-то там, значит — можешь, значит — шибко грамотный и напишешь. И не объяснить ведь никак, что не в грамоте дело.

— Вы знаете, — сказал наконец Григорий, — я пока не могу сказать ничего определенного…

— Понимаю, понимаю, — засуетился дядя Петя, — я зайду, потом зайду…

И зашел, дав Григорию на обдумывание почти месяц, хотя можно понять, какое нетерпение снедало его. Что ответит ему писатель, не откажет ли?

Потом дядя Петя приходил еще через месяц, Григорию не хватило мужества сказать «нет». Но и выполнить просьбу он не мог, конечно. И с болью думал о том, сколь много значит для людей писательское слово и как часто писатели не оправдывают надежд, выдавая желаемое за действительное…

— Почему ты пишешь фантастику? — снова спросил Евгений у задумавшегося Григория. — Почему уходишь от действительности?

— А почему ты в детстве любил сказки? — задал Григорий встречный вопрос. И сам же ответил: — Набегался ты за день, кучу шишек и обид с улицы принес. А мамочка тебе сказочку расскажет на сон грядущий, и про все обиды ты забудешь, и уснешь — как миленький…

Спи, мой мальчик, спи… Хочешь, я расскажу тебе сказку. Старую-старую сказку… Это было очень давно. Тогда не было ни тебя, ни меня. Даже бабушки с дедушкой еще не было… В сказочном царстве Микромир жили три частицы, три электрона. Они были очень веселыми, танцевали, кружились вместе со своим другом Протоном. Протон их очень любил и ласково называл Горошинами.

Долго они так жили, хорошо им было вместе. Прочная у них сложилась дружба. Все привыкли, что они всегда вместе, и называли их союз химическим элементом. Но однажды пришла к ним строгая госпожа Радиоактивность и сказала:

— Настало время вам расстаться!

Горько заплакали Горошины, но ослушаться госпожу не посмели. Каждой Горошине разрешили самой выбирать дорогу. Первая Горошина поплакала, поплакала и сказала: