— А кто-то у нас боится лезть в этот шарик? — насмешливо пропела Алина, и Эдик вдруг покраснел.
— Я еще залезу, — буркнул он.
— Неужели? Ты мне обещаешь?
— Да.
— Обиделся?
— Нет.
Алина все же поняла, что почему-то вопрос о батисфере был для него болезненным. Она погладила Эдика по щеке, подошла к зеркалу, скинула платье. Долго смотрела на свое отражение, вспоминая волшебное зеркало, так сказочно изменившее их жизнь.
— Алиночка, скажи мне, — тихо произнес Эдик, не отрывая от нее глаз, — ты счастлива — вот сейчас, сегодня?
— Да, — сразу ответила она.
— Теперь все будет хорошо, — сказал Эдик, — постараемся ни с кем не ссориться и жить в свое удовольствие.
— Да. Только…
— Что?
— Мне так хотелось бы еще попробовать… сыграть.
— В театре?
— Да.
— Зачем, Алина? Зачем тебе это? Ведь мы можем… из нашей жизни устраивать спектакль, делать все, что захотим. Алина! — Он быстро подошел, обнял ее за плечи. Она откинула голову назад, улыбаясь ему. — Что нам эти выдуманные пьесы? Мы просто будем жить, путешествовать… Играть. Все, что ты захочешь.
— Я не знаю, как тебе объяснить. Понимаешь, ты остался словно бы режиссером, ты что-то ставишь, а я… Я актриса, Эдик.
— Все, что я делаю, — это для тебя, — сказал он мрачно. — Ты не помнишь разве, что было, когда ты играла в последний раз?
Вся эйфория, легкость, праздничное настроение вдруг схлынули, словно хмельной кураж, он почувствовал, что ей мало их мира, ей нужен внешний мир. И он, этот внешний мир, словно бесстыдная толпа зевак, вдруг вошел в их спальню и уставился на них в жажде зрелищ, самодовольный, уверенный, что они существуют для него, а не наоборот.
— Просто я тогда вышла из роли, — обиженно сказала Алина, и Эдик понял, что она не отступится от своего замысла. — Я хочу еще попробовать, Эдик, вдруг получится?
— А если нет? Если будет то же самое?
— Тогда я вернусь, и мы будем… Мы что-нибудь придумаем…
— Вернешься? Ты хочешь уехать домой? Без меня? После того, как нас там чуть не убили?! Ты забыла?
— Нет, мы вместе поедем, — неуверенно сказала она. — Но ведь ты не хочешь быть режиссером, мне придется работать с кем-то.
— И я не могу быть рядом?
— Почему?… Просто тебе будет скучно и… Я не знаю — ты, наверно, начнешь вмешиваться, — вдруг обиженно и даже возмущенно сказал она. — Я хочу сама, понимаешь?
Он все понял. Иллюзии, угар, мечты… Что толку биться, как мотылек о лампу, она светит одинаково для всех.
— Я думал, нам хватит друг друга. И больше никто не будет нужен.
— Ну не сердись. Я гадкая, капризная.
Эдик резко повернул Алину к себе, прижался к ее губам, стискивая в объятиях.
— Всю ночь… — прошептал он сквозь поцелуи, — всю эту ночь ты будешь моей… пусть не всю жизнь… эту ночь… любовь моя… Алина…
* * *
— Я знаю, что она актриса вроде бы неплохая и все такое. Могу сказать честно, что про вас я тоже знаю и не хочу, чтобы меня убило молнией. Вы можете заставить нас… Конечно, я хотел бы посмотреть ее в роли, порепетировать с ней, но ведь она будет играть независимо от моего мнения? И в этом случае моя роль…
Эдик, опустив глаза к полу, слушал нервную и развязную речь Извицкого. Это был неплохой режиссер, сохранивший свой театр в смутное время. Эдик узнавал в этой речи столь знакомые ему интонации интеллигентского «протеста на коленях». Уступив уже в главном, режиссер пытался создать видимость несогласия, принуждения, позировал, изображая мученика. Все они такие, подумал Эдик, и я был таким еще недавно.
— Вы не все поняли, Михаил Ефимович, — прервал он Извицкого. — Да, Алина будет играть независимо от вашего мнения, но я не хочу, чтобы она играла долго. Это строго между нами. Я хочу, чтобы вы создали у нее впечатление, что она не годится для театра — опять-таки независимо от того, как она станет играть и что вы в действительности будете о ней думать.
— Вы были против ее решения вернуться в театр? — спросил Извицкий.
— Да. Я хочу, чтобы… Я не хочу, чтобы она была актрисой. Но она сама должна отказаться от этого замысла. Вовсе не надо говорить ей прямо, что она неудавшаяся, плохая актриса, — тем более что это не соответствует истине. Просто постарайтесь вести себя так, чтобы она подумала… чтобы она пришла к этому мнению. Вот и вся моя просьба. В общем, наши желания совпадают — вы ведь не хотите, чтобы это долго продолжалось, вы просто уступаете, можно сказать, силовому нажиму. Так что чем быстрее Алина бросит сцену, тем лучше для нас обоих.
— Хорошо, — сказал Извицкий. — Я дам ей две роли. Я могу ввести ее в «Чайку»…
— О черт, — сказал Эдик.
— Что?
— Она знает эту роль, мечтала о ней. Ладно, дайте ей возможность сыграть.
— Хорошо, ну а потом у нас в плане — премьера, а у меня как раз нет подходящей актрисы…
Он еще что-то бормотал, Эдик быстро кивал, нетерпеливо ожидая конца неприятного для него разговора, — ведь Алина была его актрисой, ему небеса подарили это чудо, но так ли, правильно ли распорядился он этим даром? Кто знает…
* * *
Алина уехала — и словно солнце погасло над замком на Дансинг-Хилл. Яхта уныло стояла на приколе, ожидая хозяйку. А Царь бродил по аллеям или сидел в гостиной, будто ожидая, что вот-вот раздастся серебристый смех, и она, его Царица, вновь войдет в эти двери. Возвращаться в свою спальню Эдик не хотел. Он чувствовал какую-то детскую обиду на Алину. Слезы подступали к глазам. Ведь ему казалось, что теперь он навсегда завоевал эту женщину, и это было главным достижением его жизни. Но на поверку выходит, что он занимает в ее жизни не самое значительное место.
Эдик вышел из замка. Дарби, сидевший в гостиной, вопросительно посмотрел на него — нужно ли сопровождать? — но Эдик жестом показал ему, что в этом нет необходимости. Ему было так тоскливо, что даже общество эфэла его раздражало. Он вспомнил, как в первый раз сблизился с Алиной — в театре, на сцене, после репетиции. Но не она была у него первой после изменения. Первой была та молодая прелестная девушка, только что окончившая школу, немного подвыпившая… Сколько свежести и гибкости было в ее теле, какая опьяняющая страсть… Разве с ней было хуже, чем с Алиной? Просто обладание примой было более престижным… а может быть… А может быть, к чертям эту капризную женщину и сделать Царицей девчонку, которая будет боготворить его? Эдик вдруг подумал, что не помнит даже имени той, что отдалась ему тогда в его кабинете и после ушла торопливо, не сказав ни слова. И с тех пор он не видел ее.
Эдик быстро шагал по тропинке к морю. Он уже слышал его шум, и, когда вышел на скалистый берег, море предстало во всем великолепии. Эдик смотрел на море с высоты пятидесяти футов, но оно восхищало и пугало своим природным, натуральным величием, своею мощью. И он, Царь Мира, чувствовал себя жалким и фальшивым на фоне этого странного моря, не боящегося однообразия своих просторов, равномерности прибоя, равнодушия, бесстрастности — всего того, что в человеке считалось бы унылым проявлением некрасивости, а в море было прекрасным, неповторимым, величавым.
