— Слушаю, — сказал он наконец.
Мне показалось, что он не столько ждёт, когда я заговорю, сколько напряжённо вслушивается в пространство за собой, всё сильнее прижимаясь спиной к стеклянной плите. Некоторое время я не находил, что сказать, чтобы не брякнуть глупость.
— Меня зовут Кельвин… вы должны были обо мне слышать, — начал я. — Я работаю, то есть… работал с Гибаряном…
Его худое лицо, всё в вертикальных морщинках — так, должно быть, выглядел Дон Кихот, — ничего не выражало. Чёрная изогнутая пластина нацеленных на меня очков страшно мешала мне говорить.
— Я узнал, что Гибарян… что его нет. — У меня перехватило голос.
— Да. Слушаю!
Это прозвучало нетерпеливо.
— Он покончил с собой?… Кто нашёл тело, вы или Снаут?
— Почему вы обращаетесь с этим ко мне? Разве доктор Снаут вам не рассказал?…
— Я хотел услышать, что вы можете рассказать об этом…
— Вы психолог, доктор Кельвин?
— Да. А что?
— Учёный?
— Ну да. Но какая связь…
— А я думал, что вы сыщик или полицейский. Сейчас без двадцати три, а вы вместо того, чтобы постараться включиться в ход работ, ведущихся на Станции, что было бы по крайней мере понятно, кроме наглой попытки ворваться в лабораторию ещё и допрашиваете меня, как будто я на подозрении.
Я сдержался, и от этого усилия пот выступил у меня на лбу.
— Вы на подозрении, Сарториус! — произнёс я сдавленным голосом.
Я хотел досадить ему любой ценой и поэтому с остервенением добавил:
— И вы об этом прекрасно знаете!
— Если вы, Кельвин, не возьмёте свои слова обратно и не извинитесь передо мной, я подам на вас жалобу в радиосводке!
— За что я должен извиниться? За что? Вместо того чтобы меня встретить, вместо того чтобы честно посвятить меня в то, что здесь происходит, вы запираетесь в лаборатории!!! Вы что, окончательно сошли с ума?! Кто вы такой — учёный или жалкий трус?! Что? Может быть, вы ответите?!
Не помню, что я ещё кричал. Его лицо даже не дрогнуло. Только по бледной пористой коже скатывались крупные капли пота. Вдруг я понял: он вовсе не слушает меня! Обоими руками, спрятанными за спиной, он изо всех сил держал дверь, которая немного дрожала, словно кто-то напирал на неё с другой стороны.
— Уходите… — простонал он странным плаксивым голосом. — Уходите… умоляю! Идите, идите вниз, я приду, приду, сделаю всё, что хотите, только уходите!!!
В его голосе была такая мука, что я, совершенно растерявшись, машинально поднял руки, желая помочь ему держать дверь, которая уже поддавалась, но он издал ужасный крик, как будто я замахнулся на него ножом. Я начал пятиться назад, а он всё кричал фальцетом:
— Иди! Иди! — И снова: — Иду! Уже иду! Уже иду!!! Нет! Нет!!!
Он приоткрыл дверь и бросился внутрь. Мне показалось, что на высоте его груди мелькнуло что-то золотистое, какой-то сверкающий диск. Из лаборатории теперь доносился глухой шум, занавеска отлетела в сторону, огромная высокая тень мелькнула на стеклянном экране, занавеска вернулась на место, и больше ничего не было видно. Что там происходило? Я услышал топот, шальная гонка оборвалась пронзительным скрежетом бьющемся стекла, и я услышал заливистый детский смех.
У меня дрожали ноги, я растерянно осматривался. Стало тихо. Я сел на низкий пластмассовый подоконник и сидел наверное, с четверть часа, сам не знаю, то ли ожидая чего-то, то ли просто вымотанный до предела, так что мне даже не хотелось встать.
Где-то высоко послышался резкий скрип, и одновременно вокруг стало светлее.
С моего места была видна только часть круглого коридора, который опоясывал лабораторию. Это помещение находилось на самом верху Станции, непосредственно под верхней плитой панциря. Наружные стены здесь были вогнутые и наклонные, с похожими на бойницы окнами, расположенными через каждые несколько метров. Наружные заслонки ушли вверх. Голубой день кончался. Сквозь толстые стёкла ворвался ослепляющий блеск. Каждая никелированная планка, каждая дверная ручка запылала, как маленькое солнце. Дверь в лабораторию — эта большая плита шершавого стекла — засверкала, как жерло топки. Я смотрел на свои посеревшие в этом призрачном свете сложенные на коленях руки. В правой был газовый пистолет. Понятия не имею, когда выхватил его из футляра. Я положил его обратно. Я уже знал, что мне не поможет даже атомная пушка — что ею можно сделать? Разнести дверь? Ворваться в лабораторию?
Я встал. Погружающийся в океан, похожий на водородный взрыв, диск послал мне вдогонку горизонтальный пучок почти материальных лучей. Когда они тронули мою щёку (я уже спускался по лестнице вниз), я почувствовал прикосновение раскалённого клейма.
Спустившись до половины лестницы, я передумал, вернулся наверх и обошёл лабораторию вокруг. Как я уже говорил, коридор окружал её. Пройдя шагов сто, я очутился на другой стороне у совершенно такой же стеклянной двери. Я даже не пробовал её открыть.
Я искал какое-нибудь окошко в пластиковой стене, хотя бы какую-нибудь щель. Мысль о том, чтобы подсмотреть за Сарториусом, не казалась мне низкой. Я хотел покончить со всеми догадками и узнать правду, хотя совершенно не представлял себе, как удастся её понять.
Мне пришло в голову, что лабораторные помещения освещаются через окна, находящиеся в верхнем панцире, и что если я выберусь наружу, то, возможно, сумею заглянуть сквозь них в лабораторию. Для этого я должен был спуститься вниз за скафандром и кислородным аппаратом. Я стоял у лестницы, раздумывая, стоит ли игра свеч. Вероятнее всего, стёкла в верхних окнах матовые. Но что мне оставалось делать? Я спустился на средний этаж. Надо было пройти мимо радиостанции. Её дверь была распахнута настежь. Снаут сидел в кресле так же, как я его оставил. Он спал, но, услышав звук моих шагов, вздрогнул и открыл глаза.
— Алло, Кельвин! — окликнул он меня хрипло.
Я молчал.
— Ну что? Узнал что-нибудь? — спросил он.
— Да, — ответил я, помедлив. — Он не один.
Снаут скривил губы:
— Скажите пожалуйста. Это уже что-то. Так, говоришь, у него гости?
— Не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что это такое, — нехотя проговорил я. — Ведь, оставаясь тут, я всё равно рано или поздно всё узнаю. Зачем же эти тайны?
— Поймёшь, когда к тебе самому придут гости,— ответил Снаут.
Казалось, он ждёт чего-то и не очень хочет продолжать беседу.
— Куда идёшь? — бросил он, когда я повернулся.
Я не ответил.
Ракетодром был в таком же состоянии, в каком я его оставил. На возвышении стоял открытый настежь мой обожжённый контейнер. Я подошёл к стойкам со скафандрами, и вдруг у меня пропало всякое желание путешествовать наружу. Я повернулся и по крутой лесенке спустился вниз, туда, где были склады.
