Шратт смотрел в сторону, думая о чем-то своем.
— Спасение дается за дела, а не за огульное отрицание, — заключил я.
С этими словами я вышел за порог.
Луна сияла, как небольшое белое солнце, окруженное мириадами настороженных, немигающих звезд.
Я уже несколько лет не смотрел на звездное небо.
За дверью послышалось приглушенное бормотание Шратта, и вскоре он вышел из своей каморки.
Когда я привел его в лабораторию, он снова насупился.
— Что вы хотите показать мне?
— Мозг вступил в контакт со мной, — сказал я.
Показав на конусообразный сосуд, я в двух словах объяснил действие аппаратуры.
Шратт постучал пальцем по стеклу. Лампочка загорелась почти сразу.
У Шратта округлились глаза. Судя по выражению его лица, он не решался спросить, как мне удалось добиться такого эффекта.
Я рассказал об опытах с азбукой Морзе. Шратт слушал затаив дыхание, не смея пошевелиться — будто столкнулся с чем-то сверхъестественным.
Я отстучал мозгу приказ: трижды подумать о дереве.
Энцефалограф последовательно зафиксировал три практически конгруэнтных кривых.
Не сводя глаз с сосуда, Шратт медленно сел на мою постель. Затем окинул взглядом лабораторию и сокрушенно опустил голову. Шратт — гений. Он никогда не сомневается в очевидном и не боится новизны, а на это способны только очень незаурядные люди. Такие, как Шратт.
Я присел рядом, дал ему время справиться с волнением. Наконец он встал, подошел к стеклянному конусу и осторожно провел пальцем по тонкому электрическому кабелю, соединяющему датчики с энцефалографом. Лампочка загорелась — Шратт кивнул и с торжествующим видом повернулся ко мне.
— Мозг живет, — выдохнул он, словно хотел возвестить какую-то вселенскую истину. — Живет, тут нет никаких сомнений! Осталось лишь вступить в двустороннюю связь с ним.
Он снова сел на край постели, прикрыл глаза и задумался. Казалось, его не обескураживала безнадежность задачи, которую он поставил перед собой.
Взяв со стола стопку энцефалограмм, он внимательно просмотрел их.
— Альфа-, бета- и дельта- частоты, — сказал он. — Но ведь они не поддаются дешифровке!
Он отложил бумаги в сторону — демонстративно отказался вникать в переплетения кривых и ломаных линий.
— К ним не подберешь ключа, — с решительным видом заявил он. — Вы пробовали, не так ли?
Я кивнул.
— Вы пошли неверным путем. И с самого начала знали, что он никуда вас не приведет…
Я принялся отстаивать свою теорию — только для того, чтобы услышать ее опровержение.
— Мне удалось установить форму кривых, соответствующих мысли «дерево». Если поочередно внушать ему другие мысленные образы, через некоторое время можно будет составить таблицу энцефалограмм, позволяющих переводить эти символы на наш язык. Теоретически для моей гипотезы требуется всего лишь одно допущение — что определенной мысли соответствует определенная форма электромагнитных колебаний, характеризующих биофизическую деятельность мозга. Что касается выразительных средств, то мы можем не сомневаться в способности нашего языка передать любое значение электромагнитного кода. Все колебания биополя ограничены диапазоном от одной второй до шестидесяти циклов в секунду, тогда как слух воспринимает звуковые колебания от десяти до шестнадцати тысяч герц. Следовательно, у звука вариативность больше, чем у мысли.
Шратт покачал головой.
— Выразительные средства языка зависят не от частоты звуковых колебаний, а от их организации во времени — от чередования звуковых волн разной длины. Вы и в самом деле добились успеха: мозг Донована воспроизвел электромагнитные колебания идентичной формы. Но значит ли это, что он думал о том же, о чем думали вы? Обратите внимание — фиксация этих кривых на бумаге заняла гораздо больше времени, чем потребовалось вам, чтобы мысленно представить образ дерева. Откуда вам известно, о чем он думал в оставшиеся секунды? Нет, я полагаю, нам придется отказаться от гипотезы качественного сходства энцефалограммы и телеграфной азбуки.
Он был прав. Но какую альтернативу мог я предложить взамен своей ошибочной теории?
— Скорее уж нам удастся установить с ним телепатическую связь, — задумчиво произнес Шратт.
Я ошеломленно уставился на него. Использовать неизученное средство для познания неизвестной субстанции? Такой неортодоксальный метод просто не укладывался у меня в голове.
Должно быть, Шратт почувствовал мою настороженность, посмотрев на меня, он добавил:
— А почему бы и нет? Как известно, большие мозговые полушария испускают электромагнитные колебания в микроволновом диапазоне — одинаковом для всех людей. Следовательно, теоретически один мозг может передавать мысли на расстоянии, а другой — принимать их.
— Другой — это чей? — спросил я.
— Ваш, — ответил Шратт.
Он хмыкнул, а затем несколько раз кивнул — как бы соглашаясь с самим собой.
— Ваша теория телепатии слишком примитивна, чтобы найти практическое применение, — сухо сказал я.
— Усложнение проблемы тоже не всегда приводит к успеху, — беззлобно съязвил он.
Я хотел вспылить, но вовремя взял себя в руки. Каким бы безумным ни казалось предложение Шратта, другого выхода у меня не было.
Я задумался.
Ну, хорошо. Допустим, один мозг — передатчик, другой — приемник. Между ними — слабое электромагнитное поле.
В принципе это возможно. Регистрирует же энцефалограф испускаемые мозгом микроволны. Вопрос в другом — как быть со вторым мозгом? Сможет ли он адекватно трансформировать сигналы, передаваемые первым?
С другой стороны, мой медицинский опыт подсказывал, что явление телепатии — не выдумка. Изучая различные состояния человеческого мозга, я не раз подумывал о том, что в некоторых условиях он может действовать подобно приемно-передающему устройству.
— Предположим, теория верна. Но как мы сможем осуществить ее на практике? — спросил я.
— Нужно поставить эксперимент, — вставая с постели, сказал Шратт. — Попробуйте анализировать каждую мысль, которая приходит вам в голову, — особенно если она хоть немного не свойственна вам. Может быть, мозг Донована уже сейчас пытается вступить в контакт с вами.
— Иногда меня посещают мысли, не связанные с моей работой, — те, что называются мимолетными. Нет, мне нужно более веское доказательство.
— Обратитесь к практике медиумов, — предложил он.
— По-моему, мы становимся на зыбкую почву средневековой схоластики, — заметил я, разочарованный легкомыслием Шратта. — Мы с вами находимся в медицинской лаборатории, а не на спиритическом сеансе.
