Я не обманывался: город являлся во сне потому, что необыкновенная булавка с таллиевым шариком когда-то покоилась под моей подушкой. Сигналы… А без булавки — если захотеть? По-настоящему захотеть? Или воображение — ничто по сравнению с металлом атлантов? Мне казалось, что даже воспоминания о городе тускнеют, блекнут, как будто все виденное, пусть во сне, отделяется от меня завесой. И вот однажды, когда я думал о Руте…
* * *
Я увидел скалу с уступом, возвышавшуюся над заливом. Один из четверых сидел на уступе, трое других взобрались на плоскую вершину скалы. Краски медленно менялись. Блекли пепельно-синие полосы, рождались зеленые и голубые оттенки. От ветра и вихрей хороводы бликов света на растревоженной воде расширялись, потом угасали, потом снова дышал и трепетал залив, на песок под утесом мерно набегали белопенные гребни, а самые высокие из них торкались о камень.
Я не видел лиц мужчин.
Послышались шаги. Ее шаги. Звякнула галька. Рута стояла под скалой, в руке у нее — туфли с каблуками, расписанными золотыми линиями, и она смотрела на меня так внимательно, что не ощущала пены, клокотавшей под ее ногами.
Будто бы она рассказывала мне об Атлантиде:
— Я видела, что осталось от былой страны грез… Сначала показался остров Санта-Мария с шестисотметровой горой Пику-Алту. Самолет наш летел низко, и я видела темную воду океана и более светлую над обширной скалистой банкой. Остров покоится ма ней, как шапка волшебника, укрывающая утонувшее плато. На всем протяжении берега круто обрывались в море, за ними начинались апельсиновые рощи, виноградники, хлебные поля, в складках гор видны белые строения. Скалистый утес мыса Каштелу на сотню метров высился над водой. На его плече — маяк Консалу-Велью.
Этот маяк словно отмечал то место суши, которое ближе всего придвинуто к былой столице атлантов…
— Ты побывала на Азорах? — будто бы спросил я.
— О нет, я видела из иллюминатора самолета. Это был вроде как туристический рейс, посадки посреди Атлантики не предусматривались. Но мы пролетели вдоль островной дуги. Остров Сан-Мигель с пиком Вара тянулся как стена — берега тут обрывисты, а на западной оконечности тянутся базальтовые глыбы, отвесные и голые; только чахлые деревья на их вершинах… Здесь наблюдают магнитные аномалии. Я видела острова Пику, Фаял, Флориш. Самолет взял курс на запад, и я мысленно распрощалась с Атлантидой. Никто не подумал бы, что она располагалась именно здесь, и горы ее были втрое выше, чем сейчас. Они курились, и призрачные столбы желто-зеленоватого дыма достигали стратосферы. Издали казалось, что они сливаются, образуют ствол причудливого дерева.
— Я думаю, именно здесь возникли мифы о дереве мира. Но я никогда не видел Азор. Может быть, о дереве мира рассказывали и в других местах, а зеленоватый дым — порождение фантазии атлантологов?
— Нет. Это не порождение фантазии. Теперь я знаю… Я видела архипелаг таким, каким его все знают сейчас или в недавнее время. Ничего похожего на Атлантиду…
— Назови свое настоящее имя, — сказал я.
— Рутте, Рута, — сказала она.
— И давно вы здесь… у нас?
— О да. Скоро я расскажу тебе все. Ведь ты рассказывал мне обо всем, что знал сам.
— Ты видела этот пород?
— Да, да!
И неотвязным видением преследовала меня с этих пор женщина, чей образ я наполовину выдумал, но которая теперь олицетворяла вечный круг звезд и планет. Женщина с далекой звезды…
Рута остановилась в гостинице «Украина», где в просторных коридорах и холлах звуки гаснут, не успев родиться, где в полусумраке цветут бразильские лилии, где метровые стены отгораживают вас от уличного шума — и от людей, их голосов, их проницательности.
У нее в номере горел голубой свет кварцевой лампы, сама она была в черной блузке со шнурками бордового цвета на рукавах и груди. Тонкая ее шея была открыта, она заявила мне, что лечится от простуды, а кварц ей привез какой-то неизвестный поклонник вместе с букетом цветов (на окне загораживал дневной свет изрядный веник полуувядших сиреневых астр). Рута была в театре на Таганке, и сосед по креслу сразу определил, что ей нездоровится. Так оно и было. Симпатичный старикан, бородатый и умный… В ней многое изменилось за год.
Была она бледна, черты лица заострились, волосы ее, иссиня-черные, были собраны в пучок, очки в черной оправе старили ее: ей сейчас можно было дать даже тридцать. На ней все было темное, до антрацитового блеска, даже туфли и нейлон. И все это постоянно образующимися от легких движений гранями и складками отражало голубоватый свет, блестело, слепило. Мы выключили кварц. В тусклом дневном свете, едва проникавшем из-под цветов на подоконнике, лицо ее обрело живые краски, руки стали объемными — они были видны сквозь шнурки до локтей. Ее горбоносое лицо с неожиданно жгучими глазами было неподвижно, спокойно, она достала из пачки тонкую длинную сигарету в табачном листе и закурила. Дым был прозрачным, приторно-душистым.
— Можно поцеловать твою руку?
— Можно.
— Можно я буду твоим поклонником?
— Можно, можно…
Ее рука легла на мою голову, и я почти со страхом, который был сейчас непереносим, стал вдруг различать оттенки черного: темно-сизый рисунок на юбке, угольно-черные складки на тонком колене, обсидиановый блеск туфель, сверкание графитовых чешуек и зерен на щиколотке, потаенное бело-розовое свечение выше их и бело-голубой свет, едва-едва пробивавшийся еще выше. Как будто сияли валторны в темноте, когда свет скорее угадывается, чем ощущается. Воздух вокруг нас, вся комната стали пустыми, призрачными. В легком дыму осталась одна реальность — поблескивавшие серебром овалы, шнурки цвета бордо и цвета кофе, растягивавшиеся как змеи на дереве, стремясь обхватить своим кольцом ствол.
Словно две огромные черные ольхи, выпрямившись, стряхнули змей; необыкновенные контуры непроницаемо закрыли от меня половину пространства комнаты, потом другую ее половину и вверху среди электрического шороха слышались низкие звуки дыхания, как будто это дрожали валторны от неумелых прикосновений музыканта или птица на взлете хлопала крыльями. В темном зеркале напротив отражались глаза. Все остальное непередаваемо искажалось мертвым стеклом: крылья неведомых птиц скользили по черной тонкой коре деревьев, пересекая их поперек и наискось от самого низа до самого верха.
Потом — минута прозрения, ясности.
Я тонул в тенях от ее ног, на светлом фоне они снова напоминали о деревьях, и все было преувеличенным, фантастическим, черное слепило меня, попадая в снопы тусклого света, белое — успокаивало. 8 настенном зеркале промелькнули мои расширившиеся глаза, зерна зрачков были чужими, я не узнал себя.
