Это было ясно до абсолютного спокойствия. В армии Федор был санитаром, и он умел определять смерть с первого взгляда. На полу лежал труп: голыми ступнями к окну, одетый в длинный, до щиколоток, фиолетовый бархатный балахон с открытой шеей и широкими длинными рукавами. По богатому, переливчатому темному бархату были беспорядочно разбросаны шитые золотом таинственные символы: кружки, фигурки и загогулинки; крючок вроде цифры «5», только без горизонтальной черточки, почему-то особенно запомнился Федору.
Он подошел к мертвецу и, опустившись на одно колено, осмотрел подробнейше, не касаясь ничего руками. У Миллера оказались гладко зачесанные назад редкие седоватые волосы. Лицо его было бесстрастно, губы твердо сжаты, глаза смотрели строго в потолок. Федор встал и увидел на столе закрытую книгу — чудную, без названия, в кожаном станинном переплете, заметно потертом. Края страниц были желты. Никогда прежде Федор не видел таких книг. Рядом на скатерти лежал ключ. Федор взял его, вышел, запер дверь снаружи и бесшумно сбежал вниз. Все было тихо, гостиница спала — и прекратилась гроза, только последние дождинки еще слабо сыпали по крыше.
Вернувшись в вестибюль, портье поглядел на часы — без двадцати два — и позвонил управляющему, кратко, без подробностей попросив его приехать. Игорь Николаевич Зелинский был стреляный воробей, он не стал зря орать и бесноваться и учинять телефонные расспросы, а через двадцать минут, ровно в два, был в гостинице. Вместе они поднялись в третий этаж, посмотрели. Положение было затруднительным.
Главная трудность исходила от ситуации, в которую на тот момент сам себя загнал Нестеров. Он сильно влетел с банковским кредитом и теперь прилагал все свое умение, чтобы искрутиться. Кроме того, его обвиняли в мошенничестве при совершении сделок с недвижимостью — через пару недель должно было состояться судебное заседание. И наконец, он баллотировался в Городскую думу. Местные газетчики трепали его, как шакалы льва.
Естественно, что при таких обстоятельствах труп загадочного и пугающего пришельца в «Перевале» явился бы недругам Владимира Карповича таким подарком, о каком они и не мечтали. О, как трубили бы взахлеб газеты о мертвеце, обряженном в невиданную мантию, испещренную каббалистическими знаками! Как ломились бы сюда сволочные репортеры и просто зеваки!.. Какими безумными и дикими подробностями, взвинчивающими тупое воображение обывателей, обрастали бы статьи и сплетни!.. А что насочиняли бы о странной книге!.. Книгу эту, кстати, управляющий и портье пролистали — она действительно оказалась очень старой — и обнаружили в ней сплошной иероглифический текст, без разбивки на главы, параграфы и даже абзацы, иногда лишь прерываемый строками более крупных символов, подобных тем, что были на бархатной мантии… Все это, конечно, было чудно, но куда более непонятным и тревожным показалось отсутствие вещей Миллера: плаща, шляпы, обуви, кейса… Зелинский и Баклагин обшарили весь номер — нету! Потом Федор выбрался на мокрую крышу: оскальзываясь, рискованно лазал там в темноте, стараясь не греметь — нету! А между тем тянуть было нельзя. Время не ждало.
Зелинский принял решение. Собственно, он принял его сразу, как только узнал подробности и все увидел. Предавать дело огласке было немыслимо — а притом все складывалось так, что о происшествии знали лишь двое, которые будут молчать. Ситуация сама подсказывала, что делать. Кто бы он там ни был — чернокнижник или черт-те кто, — теперь это было неинтересно. Теперь это был труп, который надлежало спрятать.
Итак, решение было принято. Федор сбегал вниз и из подсобки притащил керосиновую лампу и большой мешок на молнии, какой используется у медиков для перевозки покойников (позже, в приватных, с глазу на глаз разговорах Зелинский всякий раз диву давался, что же побудило его взять этот мешок — за неделю перед тем! — у знакомого завхоза городской больницы; взял на всякий случай — авось в хозяйстве пригодится, — но потом неизменно заключал, что это было провидение).
Вдвоем они упаковали ужасный груз в мешок, сунули туда же злосчастную книгу, застегнули молнию, потом осторожно закрыли окно, носовым платком досуха вытерли подоконник, вынесли ношу на площадку черного хода и еще раз, с неимоверной тщательностью, прошерстили весь номер, пока твердо не убедились в том, что ни малейших следов пребывания П. К. Миллера в помещении не осталось.
Не зажигая свет на черной лестнице, они, сдавленно пыхтя и оступаясь, отволокли вниз мертвеца, который порядочно-таки оттянул им руки. В подвале имелась лопата, и после часа каторжной работы, спеша, нервничая, весь взмокнув, Федор вырыл в глинистом грунте глубокую яму — и в этой яме, под неровный свет «летучей мыши» и сдавленное, секущееся дыхание двух случайных могильщиков, нашел последнее пристанище непостижимый и зловещий П. К. Миллер.
Затем управляющий и портье перебросали штабель кирпичей на прямоугольник вскопанной и тщательно утоптанной земли — как будто так и было. Через третий этаж они вернулись в вестибюль, заперев все двери, и все сошло благополучно, никто не шелохнулся в гостинице — да и время было самое что ни на есть глухое, темное, четвертый час ночи. Дождь прошел.
Утром, в восемь тридцать, Зелинский выписал Миллера из гостиницы как выехавшего. После чего он позвонил Нестерову и попросил немедленно принять его и ночного портье «Перевала» по делу, не терпящему отлагательств, — и в десять оба они были в рабочем кабинете хозяина. Вполголоса, коротко и ясно Зелинский рассказал о произошедшем. Нестеров зло выругался — только этого не хватало! — однако с принятыми мерами согласился; сказал было, что книгу стоило бы не закапывать, а принести сюда… Но по небольшом размышлении рассудил, что это ни к чему. Скрыто — забыто! Он прихлопнул ладонью по столу, подытоживая беседу, и сказал, что завтра придет как бы с личной проверкой. И действительно пришел, совался во все углы, делал выволочки служащим, потом спустился в подвал, смотрел придирчивым глазом, но не усмотрел ничего подозрительного. Ажур! Он выбрался из подвала и заметил, что теперь остается только уповать на судьбу. Жить — и уповать.
И они продолжали жить. И судьба оказалась милостива. Никто не вспомнил П. К. Миллера, никто не разыскивал его и не интересовался им, и никогда не нашлись его исчезнувшие вещи. Кирпич пролежал три года, пока его не забрали во время ремонта, — и решительно ничего уже не было заметно. А новый штабель сложили в другом месте. И не содрогнулся «Перевал», никакая жуть не тревожила его обитателей, чего, надо признать, несколько побаивались Зелинский с Федором… Скрыто — забыто! Так было до сего дня.
