Вот отряд движется по дороге. Оттуда - туда. Усталые солдаты, бодрый от молодости и сознания значимости начальник сотни. У вышел отряду наперерез, встал посреди дороги, широко раскинув руки, закричал драматически: "Не пущу!" - и замер. Солдаты мгновенно подтянулись, сжали в руках оружие. Встревожился офицер, скомандовал что-то необходимое сержанту. У стоял посреди дороги, как монумент. Солдат рванул его за грудь. "Сволочи! заорал У. - Гады! Я сейчас уничтожать вас буду!" И замахнулся. Тут его стали бить - не потому, что действительно испугались, а чтобы подготовить к разговору с командиром, с безобидной, в общем-то, целью. Но У сопротивлялся долго и изобретательно, и его побили по-настоящему. Он упал на землю, сбитый с ног квалифицированным ударом привычного к драке человека.
- Ты кто такой? - спросил начальник сотни.
- Какая разница? - дерзко ответил У. - Человек я.
- Почему кричал? - поинтересовался офицер.
- Я - человек, а вы - солдаты, - пояснил У. - И идете не с добром. Убивать идете таких же, как я, людей. Долг мой вас остановить.
- Псих, - определил сержант, поотвыкший в походе от дисциплины. Всыпать ему и бросить тут?
- Взять с собой, - подумав, ответил молодой начальник сотни.
Еще одно откровение У
- Человек - существо среднего рода. Средний человек: рост средний, возраст средний, особые приметы внутри, семейное положение в зависимости от страны, национальности, вероисповедания. Убеждения средние: то, что запомнил в детстве. Люди - ноты: осьмушки, четвертушки, половинки. Сидят на линеечках, как воробьи, и проявляются по очереди. Записана этими нотами музыка общественного движения.
То, что я слышу, - запись на ленте, истертой и облезлой. То, что я вижу - оборванная и склеенная неоднократно, выгоревшая под жестким светом вольтовой дуги кинолента. То, что я думаю - мятая, замызганная перфокарта, где непробитая, где пробитая лишнего и, кажется даже, траченная жуком. Есть такой жук, специализируется по картону. Чем я хожу, господи? Это ноги!
У связали и повели на веревке, как ручного зверя. Пленный не дикий зверь, чтобы сразу его убивать, и не человек, как все. Поэтому пленников водят на веревках и под конвоем, как водят ручных зверей, не очень страшных, но и не безопасных.
Так вели его, пока дорога не свернула над обрывом, глубоким и крутым. Здесь У, до времени тащившийся на веревке довольно спокойно, обогнал конвоира и ударил его ногой, потому что руки у него были связаны. Солдат веревку выпустил и схватился за меч, а У подбежал к краю обрыва и прыгнул как мог далеко, метясь на камни внизу.
Доставать его очевидный труп солдаты не стали, пошли дальше.
У полежал немного. Разорвал, отдохнув, веревки и пошел домой, довольный проведенным временем и собой.
А вот отряду не дано было дойти до места назначения спокойно. Чуть отошли они от обрыва - места предполагаемой гибели У - как встретился им еще один путник: бодро шагавший по дороге, мужчина средних лет в потрепанной хламиде, длинноволосый и с длинным же посохом. "Остановитесь! - закричал встреченный солдатам, вздев свободную от посоха руку. Остановитесь, туда ли вы идете!". Этого долго бить не пришлось, и вскоре отряд продолжал свой путь, а солдат, упустивший У, зло дергал веревку, когда пленный замедлял шаг или пытался заговорить.
У тем временем шел по лесу и решал схоластический вопрос: кому лучше, тем, кто погиб в той, великой войне, прославленной в народной памяти, увековеченной - или тем, кто погибал сейчас в войне необъявленной, вроде бы и не существующей, но самой что ни на есть настоящей. Гражданской.
5
Снова гость пришел к порогу У, нежданный, незваный. Желанный. Далекий и старый друг. Он присел на пороге и в ожидании хозяина смотрел на сосны и за сосны, туда, где внизу пряталась долина, туда, где заходило солнце.
- Красиво тут у тебя солнце заходит, - сказал он отшельнику, когда тот вышел на поляну перед пещерой. Просто сказал, без неловких радостей встречи.
- Красиво, - согласился У. - Иногда смотришь-смотришь и хочется все это нарисовать. Только вот цвет не передашь: сосны розовые. Где ж это видано и кто ж в это поверит - розовые сосны?
- Да, - протянул гость завистливо. - Сидеть бы тут и с места не сходить. А зимой, наверное, еще лучше.
- Да, - опять согласился У. - И воздух не то что по твоим пустыням и болотам. Слышь, Пастырь, давай поменяемся! Ты мне свой посох и суму. Я тебе пещеру. Объяснишь наскоро, чем ты там толпу в обалдение приводишь, и буду учить. Как там в заветах: забирая с собой из того, что дадут, только еду, чтоб добраться до другого жилища, да сандалии, да одежду, когда обветшает прежняя, а второй одежды не брать и в одном дому две ночи не останавливаться, но идти и учить, доколе ноги ходят и уста глаголят... Верно ли? А то память на старости лет - сам знаешь.
- Что-то ты невеселый, - сказал Пастырь. - Может, душу хочешь открыть?
- А ты в своем амплуа, - откликнулся У. - Здравствуй, отче! - и поклонился, коснулся рукой земли у ног прибывшего, широким жестом приложил руку к сердцу и ко лбу. Все это выглядело шуткой, да шуткой, наверное, и было. Почти.
- Да и ты не меняешься, - безнадежно махнул рукой гость. - Кто это там у тебя?
- Баба, - не вдумываясь, ответил У. - Женщина, - поправился.
- С чего это вдруг? - удивился Пастырь.
- А, странница, - объяснил У. - Как это? "Примите же странника яко отца утерянного и вновь обретенного в дом ваш, и служите ему доколе будет он жить в доме вашем, как служили бы отцу вашему". Правильно?
- Чепуха, - вынес вердикт гость. - И вое-то ты врешь, и никак не остепенишься. Ну, веди, угощай! Идти вашими дорогами, легко ли?
- Угу, - подтвердил отшельник. - Пойдем, угостимся, чем бог послал, а заодно и проверим, любит ли он тебя, помнит ли и послал ли в предвидении твоего прихода чего сверх обычного. Или запамятовал.
- Здравствуйте, - церемонно представился гость женщине. - Я вашего друга старый знакомый.
Женщина посмотрела на вошедшего расширяющимися глазами и кинулась из пещеры вон.
- Что это она? - не понял У.
- Бабы лучше знают чего и когда, - ответил гость. - А зачем - ты их лучше не спрашивай, ничего путного не добьешься, потому как не думают они, а чутьем чуют.
Женщина скоро пришла: принесла лохань чистую и кувшин, принялась ноги мыть гостю. Тот сидел, подобрав длинную хламиду, а У не вмешивался, хотя недоумевал. Особого почтения на первый взгляд Пастырь не должен был вызывать. Был он сравнительно молод, тридцати с небольшим на вид, волосы носил длинные и не заплетал, не убирал, шапки не надевал вовсе. Глаза у него, правда, большие были и ясные, да что в них, в глазах-то? Навидался У за долгую жизнь больших и чистых глаз, и сами по себе они ничего еще не значили.
