— Каждый должен кого-нибудь ненавидеть.
— Ты вроде не шутишь, Герб?
— Не-а.
— Ты беспокоишь меня, приятель, — хмурится Смит. — Когда ты в таком настроении, это меня беспокоит.
— В каком настроении?
— Когда принимаешь все всерьез.
— А это плохо?
— Мужчина должен серьезно относиться к своей работе, но не должен принимать всерьез себя, свои настроения и все такое.
— Ну, а что с ним тогда будет?
— Он потеряет вкус к жизни.
Смит пристально смотрит на Герба мудрыми глазами. — Рекламный агент получает заказ, готовит серьезное исследование, тратит свое личное время. Выписывает, скажем, «Журнал Потребителя». Он думает, взвешивает, относится к делу серьезно. Получил положенное — и забыл.
— Закопай свой большой томагавк, Смитти, — говорит, несколько побледнев, Герб. — Мужчина начинает заниматься новым делом — это самое важное для него.
— А все остальное — мура.
— А все остальное — мура.
Смит кивает на телевизор.
— Мне это не нравится, и никому это не понравится.
Тут до Герба Рейла доходит, кто спонсор этого шоу с рок-н-роллом. Ведь это конкурент Смита. Конкурент номер один. «Черт бы побрал меня и мой длинный язык!» Жаль, что здесь нет Жанетт. Она бы уж сообразила. Герб говорит:
— Это грязное шоу, мне оно не понравилось.
— Если бы ты сказал это вначале, Герби, то я бы тебя понял.
Смит берет стакан Герба и уходит, чтобы наполнить его. Герб сидит и соображает, как это должен делать рекламный агент: во-первых, клиент всегда прав. Во-вторых, если бы мне дали товар, вмещающий в себя все мужские и женские грехи, то я перевернул бы мир. А вот это — тут он глядит на большой потухший глаз телевизора — это был, черт возьми, почти тот товар.
— Мне плохо, по-настоящему плохо, — ответил Чарли Джонс.
Он понимал, что, хотя он и говорил по-лидомски, все же звучит это по-иностранному, как если бы англичанин сказал по-французски: «Мне плохо, не так ли?»
— Понимаю, — протянул Филос.
Он прошел в середину комнаты и остановился около одного из грибообразных пуфиков. Теперь Филос был одет в оранжевое платье с белыми полосами, у плеч это платье расходилось, поддерживаемое невидимыми спицами — казалось, что у него крылья. Не считая платья, его хорошо сложенное тело было облачено только в оранжевые же туфли и неизменный шелковый спорран.
— Можно присесть?
— Конечно, пожалуйста, садитесь… Вам этого не понять.
Филос в недоумении поднял брови. Брови были густые и ровные, но когда он ими двигал, что происходило довольно часто, они слегка изгибались, причем каждая по-своему, напоминая два меховых гребня.
— Вы — дома, — пояснил Чарли.
На какой-то миг ему показалось, что сейчас Филос возьмет его за руку в знак сочувствия, и он невольно сделал движение навстречу. Филос же вместо этого ответил с глубокой симпатией:
— Ты тоже будешь дома. Не беспокойся.
Чарли поднял голову и внимательно посмотрел на Филоса. Ему показалось, что тот действительно имел в виду его возвращение.
— Ты думаешь, что я смогу вернуться?
— Это я не могу утверждать. Сиес…
— Я спрашиваю не Сиеса, а тебя. Могут меня отправить назад?
— Когда Сиес… — Я еще доберусь до Сиеса в свое время! Сейчас ты честно ответь: могут меня отослать назад или нет?
— Могут. Но…
— Что за черт!
— Но ты можешь этого не захотеть.
— Почему же?
— Пожалуйста, — начал Филос, и его крылья задрожали, настолько он старался быть искренним. — Не сердись, прошу тебя! У тебя много срочных вопросов — я знаю. Они срочны для тебя потому, что ты уже знаешь ответы, которые хочешь услышать. Ты будешь нервничать все больше и больше, если не получишь ответов, но на некоторые из них невозможно ответить, потому, что ты не сможешь их понять, другие же… их не следует и задавать.
— Кто это говорит?
— Ты! Ты сам! Ты еще согласишься, что их не следует задавать, когда лучше узнаешь нас.
— Черта с два! Но давай я попробую спросить что-нибудь, давай начнем, наконец. Будешь отвечать мне?
— Если смогу, конечно. (И здесь снова Чарли почувствовал смысловую полноту выражения. «Если смогу» Филоса означало почти то же, что и «Если буду в состоянии», но при этом имелся и оттенок «Если мне дадут возможность». С другой стороны, не имел ли Филос в виду, что он ответит, если будет располагать информацией? Ведь только тогда он получит возможность ответить.) Чарли отложил эти размышления до более удобного момента и задал свой самый важный первый вопрос.
— На сколько тебя перенесли?… Что ты имеешь в виду?
— То, что я спросил. Вы взяли меня из прошлого. Как давно я жил?
Филос явно находился в затруднении.
— Я не знаю.
— Ты не знаешь? Или — никто не знает?
— Как говорит Сиес…
— Ладно, — Чарли заговорил уже возбужденно, — ты прав: некоторые вопросы должны подождать, по крайней мере, пока я не встречусь с Сиесом.
— Вот ты снова сердишься.
— Нет, не снова. Я сердит по-прежнему.
— Послушай, — Филос наклонился к Чарли, — мы все, ну, новые для тебя люди — лидомцы. Ты все это еще узнаешь. Мы не можем считать время, как привык ты, продолжать счет всем этим месяцам и годам под номерами — это нам не нужно… Какое это может иметь значение — сейчас? Как тебя может волновать, как давно ты жил, когда твоего мира нет, и существует только наш мир?
Чарли побледнел, как полотно.
— Ты сказал… — нет?
Филос печально развел руками.
— Конечно, ты понял…
— Что я мог понять! — взорвался Чарли, выдержка совсем покинула его, — но, но… я думал, может быть кто-нибудь… пусть даже очень старый… Воспоминания нахлынули на него сплошным потоком — перед ним мелькали лица матери, Лоры, Руфи, мелькали и пропадали в поглощавшей их темноте.
Сиес мягко произнес:
— Ведь я говорил тебе, что ты сможешь вернуться назад и снова быть тем, кем ты родился.
Чарли сидел в оцепенении, затем медленно повернулся к лидомцу.
— Это правда? — тихо, спросил он, как ребенок, которому обещали невозможное, но который все же надеется.
— Да, но ты будешь жить там, зная… — Филос сделал жест рукой, включавший в себя все окружающее, — все, что ты узнаешь.
— Ради бога! — вскричал Чарли, — я буду дома — это главное.
И все же что-то внутри него уже не могло расстаться с новым приобретенным ужасным знанием, оно не отпускало его, пульсировало в его венах, разгоралось все ярче и ярче, как горящий уголь. Знать о конце когда он придет, как это случится, знать то, что не знает ни один человек, знать, что конец мира реален… Он будет лежать рядом с теплым телом Лоры и знать это. Покупать матери ее любимую дешевую газетку, каждому слову которой она верит, зная это. Ходить в церковь, может быть, регулярно, и знать это, наблюдать за проезжающим мимо свадебным кортежем, видеть невесту в белом кружевном платье, прижавшуюся к нарядному жениху среди моря счастливо ревущих автомобильных гудков, и знать это. И вот сейчас, в этом странном, безумно непривычном мире они хотят рассказать ему, когда и как наступил конец его мира.
