Сейчас, когда всего лишь несколько минут отделяло меня от великого момента, меня вдруг охватило беспокойство и неуверенность. Мне явилось неприятное видение: возможно это мои последние минуты на Земле. «Речь» шла только об их возвращении и о моем восхождении на борт — что тогда, если они хотят захватить меня в качестве объекта для исследований. При всем моем стремлении к знаниям и всем любопытстве — такую цену я не хотел платить. Я должен был еще до взлета дать им понять, что не хочу злоупотреблять их гостеприимством дольше, чем двадцать четыре часа. Все точно будет хорошо, твердил я себе, но вырвал из своего блокнота страницу и в спешке нацарапал: «Ханни, не волнуйся, я вернусь не позднее чем послезавтра. Ганс».
Я просунул записку за оконное стекло.
В тишине тиканье часов показалось мне ударами молота. Звезды надо мной, казалось, блуждали. Проплывавшие мимо облака вызывали такой обман зрения. Еще несколько минут, в любой момент мельчайшие частицы тумана могли закружиться в воздухе, словно пыль. Тишина. Слышно было только часы, время от времени — какую-то ночную птицу. Прошла минута, две, три. Ничего. Время пришло. Вдруг пронзительный звук разорвал тишину. Зазвонил будильник. Я забыл отключить звонок. Было двадцать три часа пятьдесят семь минут.
Луг оставался без движения.
Как выразить словами, чем я был занят в эти часы? Стоял на месте, либо бежал сквозь мокрую траву, с лицом, искусанным комарами, в намокшей одежде, покорно ждал, пока на востоке не зажглось утро нового дня. Они так и не появились. Должно быть какое-то недоразумение имело место во время нашей встречи. Уставший и разочарованный, я вернулся обратно домой. Покрытие звезд Луной — что я не учел? Я вспоминал каждое движение рукой, каждую деталь, и представил себе, как они рисовали большой круг, только Луну они могли иметь в виду. Или Солнце? Тогда они должны были бы совершать посадки днем. Я ломал голову, и чокнулся от продолжительных раздумий, не находил никаких объяснений. Может быть, я неверно истолковал созвездие? Но Лев всегда остается Львом, созвездия я все еще мог отличать.
Я больше не знал ничего, был обозлен и обескуражен, чувствовал себя как тот, над кем сыграли злую шутку, заставив поверить в правдивую ложь. Через неделю истекал срок моей договоренности с Гизом, после чего для посадок еще четырнадцать дней не было никакой возможности. После чего все стало напрасным, напрасны надежды и мечты, напрасны нервные нагрузки, как напрасны и эти чертовы печатные работы тоже. Слишком много свалилось на мою голову. И самой ужасной была мысль о том, что случившееся больше не повторится, и терзании, которое становились самим собой разумеющимся, что это больше никогда не вернется снова.
Вечером я снова стоял за домом. И снова напрасно. Я так и не смог заснуть, а на следующий день поехал на автобусе в город, позвонил в обсерваторию и навел справки об особенных атмосферных явлениях. Мое внимание обратили на интересные солнечные пятна, порекомендовали несколько планет, которые особенно хорошо наблюдать в телескоп. Это было бессмысленно.
Всю неделю из вечера в вечер я ждал на лугу и спал до полудня. Напрасно, они больше не появлялись. Решили ли они по-другому или же что-то помешало им? В моих головоломках не было смысла, день которого я так боялся, наступил, и тракторы покатили на сенокос. Вечерами зажигались прожекторы, крики разносились в ночи. Моей мечте пришел конец.
Чем дольше я думал о своем фиаско, тем больше я высказывал предположений. Должно быть, я неверно истолковал их представление о времени, корчил из себя посвященного, попав туда, где в цене точные знания. Действительно ли я — да, действительно, если бы, к сожалению — жизнь кажется состоит в основном из упущений. Из-за мой легкомысленности был упущен шанс, который больше не представится. Я с удовольствием отвесил бы себе оплеуху.
Мое настроение не улучшилось даже тогда, когда двумя днями позже почтальонша вручила мне телеграмму. Она содержала лаконичный текст: «Прибываем в четверг на всю ночь. Ожидаем условий. Все привезем. Пока, Тео.» Этого мне еще не хватало. Тео и его такса, его друзья и подруги, горожане, соскучившиеся по свежему воздуху, которые каждый год совершали налет на Маник Майя, словно индейцы в боевой раскраске.
Я не хочу кривить душой, мы всегда приятно проводили время: теплые ночи у костра с шашлыком, вином и прочими напитками. Немного романтики — она в наше время стала столь редкой. Это было время падающих звезд, время сумасбродств и мечтаний, и не только Тео, но также и его друзья натуралистами-энтузиастами, с которыми можно было обсуждать внеземные проблемы. Все же, в том моем состоянии они казались мне названными оккупантами. У меня не было никакого стремления к романтике, как и к дебатам об искусстве, не говоря уже о теоретических проблемах полетов в космос. Единственная тема, которой я был движим, была для меня закрыта, чтобы не вызвать у них насмешку надо мной.
Нет, с меня хватило долгих ночей. Я поехал на велосипеде на почти, чтобы послать им отказ. Когда я уже составил телеграмму, я снова порвал ее. После нас хоть потоп!
Они пришли во всеоружии, словно собрались с экспедицией в дикий тропический лес. Еще издалека я слышал их вопли. Из их приемников стрекотала музыка, заглушавшая треск тракторов. Рев перепуганных обезьян едва ли звучал более дисгармонично. Птицы искали простор, в подземных норах мыши ждали Последнего Суда. Запах сивухи и парфюма, ураган диких воплей — именно так я и представлял себе момент их прибытия.
Они пришли, решив целеустремленно и настойчиво посвятить себя безделью, еще по пути сюда сбросили с себя оковы города, откупорили бутылку. Их глаза светились счастьем. Тишина и уединенность Маник Майя сулили им прелести райского сада. Здесь не было ни асфальтированных дорог, ни чужих глаз, ничего, что было бы прямым, словно шнур. Здесь можно было забыться, не совладать с собой, пойти против системы благопристойных нравов.
Несмотря на то, что я понимал их беззаботство, у меня было такое ощущение, что я переживал вторжение. В душе я завидовал их способности переключаться, понапрасну желая подражать им. Мои проблемы все еще преследовали меня, не давали освободиться от них. Я чувствовал себя еще более одиноким, чем прежде, словно я был среди друзей, которые говорили на другом языке.
Обе девушки, которых взял с собой Тео, беззаботно вели утопический хоровод вокруг барбекю. Эрхард выполнял обязанности пиротехника, вылил литр спирта на горячие угли и разжег костер. Эрхард был художником. Он создавал картины, одна отвратительней другой, и обладал завидной способностью, никогда не замечать это. Долговязый Хайн занимался фильмами. Ему приписывали талант и богатство идей, и мне кажется почти шуткой то, что как раз в тот самый момент он работал над сценарием для утопичного фильма. Он удобно устроился в кресле-лежанке, наслаждаясь картиной танцующих фей, проявлял себе независимым и значительным. Для него барбекю, лес и крестьянский дом были кулисами, что двигалось рядом с ним — статистами, и все вместе — иллюзия, которая просилась на пленку. Он вращал регуляторы на приемнике, заставляя музыку взвывать, и именно композицию для органа.
