Он искренне жалел, что видеть генерала живьем ему так и не довелось. Прежде, лишь на экране телевизора, в новостных выпусках, после похищения с автобусной остановки - и вовсе, лишь благодаря просачивающимся в подвал слухам, он узнавал о деяниях вайнашского президента. Во времена эти были и низложение Верховного Совета за очевидное соглашательство с империей, и штурм здания избирательной комиссии, и подавление путча, в котором оказалась замешана злыми своими кознями империя, помогавшая оружием и людьми предателям вайнашского народа. А после подавления генерал убедительно, с фактами, против которых не попрешь, доказал - и он, уже освобожденный из подвала, получивший помилование нового полевого командира, исполнивший не одну его волю, видел это своими глазами - как сильно оказалась замешана империя в кровавых событиях того времени. И не мог не поверить истине. И не мог не уверовать в правое дело, данное генералу свыше. И был согласным с ним душой своей, уверовавшей в то, что дела его, как и дела его командира, столь же правые. Ибо впереди была война, которую выиграл его народ. Правда, уже без своего, убиенного президента. Где-то в перерыве всех этих событий было знаменитое объявление генералом большого газу на весь проходящий через республику транспорт как контрибуцию, наложенную на империю за все: и за многовековой гнет вайнахов, и за поддержку недавнего путча, и депортацию народа перед Великой войной далеко-далеко за море, в Казахстанские степи.
В то время, перед самой войной жители республики, с легкой руки генерала и его муфтиев, и к собственному, кажется, удивлению враз стали правоверными вайнахами, носителями великой культуры и древнейших традиций, ведшихся со времен старика Ноя. Новые учебники истории запестрели славными датами. Новые учителя стали по новым заветам учить мальчишек. Светская власть окончилась вместе с имперским правлением в республике. Народ, истосковавшийся по истинной культуре, по традициям прошлого, склонился пред нормами шариата, о коих многие старики знали лишь понаслышке и принял заповеди аль-Ваххаба. Заповеди распространялись бесплатно новыми учителями - и он не был исключен из общего числа, получив двуязыкую зеленую книжицу в подарок: на чеченском и арабском.
Перед лицом всегдашней, недреманной внешней угрозы со стороны империи, неизменной из века в век, вайнахи приняли новую веру и новые ее символы и новыми заветами оградили себя от греха. Став долгожданно провозглашенным единым народом, а не сообществом тейпов, как в прежние века, в душе вайнахи почувствовали себя настоящими борзами3 - а иным и не место в суверенном государстве, борющемся с имперским гнетом, международным сионизмом и растленной культурой, насаждаемой Западом. Иные тут и не остались. А тем же, кто остался, то есть правоверным мусульманам, хранителям истинных знаний, было позволено многое в награду за верность зеленому знамени; и позволение это обязывало всех замкнуть уста и склонить спину. Каждый вкусил позволения, каждый, кто мог, получил то, что хотел... или того, кого хотел, в полное свое владение. Рабство стало модным в республике, рабство стало насущно необходимым ей. Всякий, имевший дом, должен был иметь раба: из пленных ли, из бедняков соседнего тейпа ли, заложника ли, как он сам, не имеет значение. Это было новой и, одновременно, старой традицией суверенной республики. Как когда-то прежде, в далекие годы свободной жизни, до прихода генерала Ермолова и солдат империи вайнахи славились среди прочих народов набегами, разбоем и грабежами, похищением невест, - тем, что ныне именовалось вольным вайнашским духом. А ведь за заложника, томящегося в зиндане или прислуживающего женщинам на кухне, можно, в случае нужды потребовать и получать выкуп....
И это связывало всех посильнее стальных цепей. И тех, кто владел, и тех, как он вынужден был с удивлением признаться самому себе, кем владели. Связывало, чтобы защищать с оружием в руках или без оного, саму основу, сам принцип позволения....
А ныне еще и воспоминание о прошедшей войне. У каждого оно было своим, надежда в нем перемешивалась с горем, порой, с отчаянием, ожидание со страхом, муки боли с муками радостей. Для каждого, отождествляясь с этим словом, возникала картинка из памяти прошедшего двадцатимесячного противостояния. Он не был исключением, ему виделась своя. И эта картинка была его символом, его причиной, его болью, из-за которой он все терпел, служил и творил то, что и как требовал его полевой командир.
Где-то на востоке республики. Год девяносто шестой, самое начало. Еще холодно, по утрам лужицы талой воды сковывает узорами мороз. При ходьбе, разговоре изо рта вырываются клубы пара. Почки на деревьях набухли, при ясном солнечном небе они источают терпкий аромат, но до появления первых листков пока еще далеко.
Их командир с группой человек в двадцать пять-тридцать - взяли и его, и еще нескольких пленников из числа федеральных солдат в качестве живого щита - совершал рейды по тылам вторгшихся в республику войск, то неожиданно обрушиваясь на склады, то отстреливая проходящий транспорт с боеприпасами, продовольствием, появляясь и исчезая как тать в нощи. Неуловимый, несмотря на все старания командования федеральных войск и отчаянно дерзкий.
Федералы тогда уже отступали, но сражались отчаянно, захватывали сквозь зубы села, чтобы наутро без боя по приказу свыше уйти на исходные позиции. Командование не понимало сбивчивых, противоречивых приказов, поступавших из Генштаба, но знало, понимало, чувствовало, что кампания уже обречена, что вести войну против всего народа невозможно, придется либо истребить республику, либо захватывать каждый населенный пункт бесчисленное число раз, наводя в нем свой, конституционный порядок, бесконечно разоружая жителей, а на ночь прячась от них в крепких блиндажах и дотах. К тому же вторгшаяся армия захватчиков смертельно устала, не выдерживая бессмысленного противостояния и бездумных приказов, скалилась на своих, имперских политиков за их слова о никчемности войны о неизбежном ее проигрыше. Устала и проигрывала уже на полях сражений, с каждым разом все крупнее, и с большими жертвами. И потому надежда на скорую победу над бывшей империей крепла с каждым днем, с каждым новым боем.
В одно село, из которого накануне вышли федеральные войска, и попала его небольшая группа. Просочились незаметно, избегая дорог и хоженых троп. Жидкий лесок быстро закончился, отступил, показался тракт, исполосованный гусеницами танков и бронетранспортеров. Тишина стояла оглушительная: ни птичьих криков, ни человеческих голосов. Точно вымерло все.
Они вышли на тракт и остановились разом, будто кто великий воздвиг пред ними незримую стену.
