— Если соврал, — кричал на него Гудков, — голову оторву! В суд подам!
— Видали таких, — сказал сторож и пошел к своей будке.
Павел Афанасьевич вызвал милицию. Составили протокол. Недоумение вызвал тот факт, что преступники сумели поменять за минуту все четыре колеса и заодно умыкнули коврики. Участковый выразил мнение, что работали человек пять, все профессионалы.
За окрестными гаражами установили наблюдение, но случаи не повторялись. Следствие топталось на месте. ГУДКОВ перестал выезжать на машине, так как на лысой резине ездить боялся, а новую не покупал в надежде, что отыщется старая.
Через неделю созвали общее собрание членов-пайщиков гаражного кооператива. Оно прошло организованно, велся протокол, кворум — единственный раз за многие годы — был полный, решение заняло три страницы машинописи. Но Павлу Афанасьевичу все это не принесло удовлетворения, потому что никакой протокол, даже призывающий повысить бдительность перед лицом преступников, не может заменить ковриков и покрышек.
О каждой из бед, валившихся одна за другой на Павла Афанасьевича, можно говорить долго и обстоятельно. Но достойное ли занятие смаковать чужие несчастья? И Марине Яковлевне, и Павлу Афанасьевичу не чужда склонность к современной литературе, они почитывают, чаще перед сном, журналы, а то и сборники рассказов. Вдруг попадутся им на глаза эти записки и напомнят о том, что хочется забыть поскорее, — хорошо ли будет? Гуманно ли?
Обо всем, что было дальше, скажем совсем коротко, взяв за образец упомянутый выше протокол.
Гудков купил за полцены вполне крепкие на вид, но уже однажды наваренные покрышки и продолжал ездить время от времени на автомобиле. Вторая договаривающаяся сторона в точности выполняла принятые обязательства, на горючее Павел Афанасьевич не тратил ни копейки, но удовольствия от поездок получал все меньше и меньше, потому что порчи и пропажи сыпались одна за другой. Стерлись до конца овчинные чехлы, от них остались безобразные бурые ошметки. Прохудилась, будто истлела от безмерной ветхости коричневая обивка кресел, и приходилось сидеть на выпирающих жестких пружинах, чуть прикрытых грязноватым синтетическим волосом. Сгинули неведомо куда блестящие молдинги, так приятно повторявшие тонкие изгибы кузова, а вслед за ними исчез приемник и рассыпались часы. Не прекращались и мелкие пропажи: то умыкнут кепку Павла Афанасьевича, то унесут сумочку Марины Яковлевны. Газеты исчезали ежедневно, в перчаточницу ничего нельзя было доложить, а когда по дороге с работы растворился в воздухе с боем добытый белужий балык, Павел Афанасьевич заплакал. Он был один в машине, минуту назад промасленный сверток лежал в пластиковом мешке на соседнем сиденье, и вот балыка не было, и так все это надоело, что Гудков остановился и долго вытирал глаза платком и отсмаркивался.
На следующее утро, прибыв на работу, Павел Афанасьевич привычно подошел к большому зеркалу у гардероба и обнаружил, что воротничок рубашки непомерно велик. Он затянул потуже узел галстука, отошел шага на два и осмотрел себя в зеркале с головы до ног. Костюм, еще вчера сидевший как влитой, висел мешком.
Вечером Гудков встал на весы и обнаружил трехкилограммовую потерю. На другой день он сбросил столько же. К концу недели его нельзя было узнать.
Заподозрив самое худшее, Марина Яковлевна повела его к врачу. Гудкова обследовали, но ничего страшного не нашли, разве что нервное переутомление. Пока они ездили в клинику и обратно, Марина Яковлевна похудела на килограмм, что, впрочем, ее только обрадовало. Павлу Афанасьевичу дали больничный лист.
Целыми днями Гудков валялся на диване, косясь на телевизор и раздумывая, не включить ли его. В гараж не хотелось. От забот Марины Яковлевны и хорошего питания к нему стали возвращаться силы. Костюм снова сидел на нем как положено, а рубашка застегивалась с некоторым трудом, Павел Афанасьевич начал выходить на бульвар. Гулял он обычно вокруг пруда, шел не торопясь, чтобы не потерять набранное, часто садился на скамейки; а когда встречал знакомых, то незаметно втягивал живот, уже круглившийся под пиджаком.
Вот так, втянув живот, он прошел однажды мимо сторожа у ворот гаража, молча кивнул и подошел к своему боксу. Постоял, поцокал языком, покачал головой.
Машина стояла изможденная и выпотрошенная. Он обошел ее от заднего бампера до переднего; впрочем, передний еще раньше исчез при неясных обстоятельствах. Павел Афанасьевич горестно вздохнул, и тут в его голове всплыла фраза, даже обрывок фразы, произнесенной этим странным типом… как его… Иннокентием Генриховичем. Он сказал: «Сколько чего у одного тела отнимется…»
У него, у Гудкова, от тела отнялось. От ковриков и от балыка так отнялось, что и следов не осталось. И к чему же все это присовокупилось? «Думай, Гудков, — думал Гудков. — Машина-то ездила. А бензина в ней не было. С чего же она, спрашивается, ездила? С того и ездила, что отымалось. Как педаль газа нажмешь, так и пошло отыматься. Всеобщий естественный закон, пропади он пропадом!»
И опять проявил непоследовательность стихийного материализма: куда же он пропадет, если он естественный закон?
…В тот же день Павел Афанасьевич отогнал автомобиль в дальний конец невзрачной улицы, на площадку, где собираются отдельные автолюбители, и не торгуясь продал первому покупателю. Марина Яковлевна не упрекнула его ни словом, хотя и догадывалась, что за машину даже в таком состоянии можно было взять и побольше. Но Павел Афанасьевич не желал торговаться, лишь бы поскорее сплавить машину этому, как там его по договору, — правопреемнику. Гудков уже не любил свой автомобиль, и следовательно, не был более автолюбителем.
Дальнейшая его судьба никому не интересна.
Дальнейшая судьба машины, принадлежащей ранее Павлу Афанасьевичу Гудкову, прослеживается с трудом. Автомобиль, которому не надо горючего, напоказ не выставляют, тем более если он ни с того ни с сего сжирает то резиновые коврики, то сумочку вашей дамы.
Поговаривают, что потрепанной машиной цвета «рубин» владел одно время публицист с безупречной репутацией, но, после того как исчез путевой блокнот, которым можно было кормиться полгода, он продал ее спортивному врачу, а тот, потеряв по пути на работу весь инструмент и дюжину коробочек с непонятными, но очень яркими таблетками, отдал ее по дешевке своему подопечному, тяжелоатлету. Тот стал сгонять на автомобиле свой вес, опустился на две категории и поставил дюжину мировых рекордов.
Но все это слухи. Может, было так, может, по-другому. А вот что незыблемо, так это законы природы. Предупреждал же Иннокентий Генрихович, нет чтобы прислушаться. Кстати, где он сам и где второй экземпляр памятного нам договора?
