Останемся сами собой на всю жизнь.
В этом будет наша с тобой верность друг другу до гробовой доски.
Прощай, Эллен…
Буров».
Буров и Эллен встречались друг с другом до самого ее отъезда. И ни один человек на свете, кроме Люды, не смог бы догадаться, что происходит в душе каждого из них.
Буров провожал свою бывшую помощницу на аэродроме, когда она в сопровождении профессора Терми, его ассистентов и хирурга Полевой со специальным заданием улетала за границу.
Он знал, что Эллен Сэхевс уже не вернется.
Представитель американского посольства вручил ей на аэродроме американский паспорт со всеми визами.
Буров был холоден и несколько менее подвижен, чем бывал в посдеднее время, казался рассеянным.
Люда кусала губы, едва сдерживая слезы, когда Буров, холодно вежливый, подошел прощаться с Эллен.
Но вдруг он внезапно привлек к себе Эллен, тоненькую, стройную, и сжал ее в медвежьих объятиях. Она не вырывалась.
Слезы брызнули у Люды из глаз.
Она не поехала с аэродрома вместе с Буровым, а умчалась на первом попавшемся такси.
Полевая хотела было утешить Эллен, когда самолет поднялся в воздух, но ее названная дочь таким отсутствующим взглядом посмотрела мимо нее, что она лишь молча обняла ее и поцеловала.
Буров пошел с аэродрома в Москву пешком.
Он шел без дороги, иной раз поддавая носком ботинка попадавшие под ноги кочки.
Когда-то он бродил на лыжах по тундре, чтобы прийти в себя.
Сейчас это ему не удавалось.
Зашло солнце, около которого не осталось уже термоядерных фонарей.
Над горизонтом поднималось зарево гигантского города.
Казалось, что всходит новое солнце.
Глава девятая
ОГНИ ОРХИДЕЙ
Странное чувство… Я держу в руках книжку, свою книжку… Красивая книжка! С суперобложкой!.. Яркой, цветной… Джунгли. Лианы змеями. Пятна орхидей. Причудливо изогнутый ствол дерева. В листве спряталась обезьяна с человечьими глазами. Как только художник передал такое выражение? Ведь я совсем об этом не писал. Что она говорит этим взглядом? За стволом видна даль. И на горизонте на вскипевшей красной ножке зловещий черный гриб… Взгляд у обезьяны чуть насмешлив и дерзок. Уж не думает ли это отвратительное животное, что оно останется после нас? Начнет все сначала, породит новую расу разумных, которые в тяжких страданиях пройдут путь от дубины и первого костра до ракеты и черного гриба!.. А на другой стороне супера — огромное медное солнце, на нем отливают словно золотом покрытые более жаркие места. Можно различить оранжевый узор. Оно уже начало опускаться за горизонт, угрюмый, красноватый от его лучей и… ледяной. Лед… Всюду лед. И где-то сбоку обрушенные, обледенелые здания бывшего города бывшего человечества.
И название! Его подсказал мне Рыжий Майк: «ЛЬДЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ».
Нет! Льды уже не вернутся. Не должны вернуться. Теперь это понял каждый человек. Все видели, как они возвращались. Я лишь хотел рассказать, почему они стали возвращаться…
Рыжий Майк хотел, чтобы американцы узнали «своего Роя». Я перелистываю страницы и ощущаю себя натурщицей, которая вместе с посетителями художественной выставки стоит перед полотном, где она изображена нагая. Люди вслух обсуждают стати ее тела. И вдруг узнают ее…
Я тоже не знаю, куда деваться…
Меня останавливают незнакомые люди на улице. Они видели мою нагую душу. И они крепко пожимают мне руку. Часто молча, порой говоря несколько слов, иногда даже хлопая по плечу или по затылку:
— Ай да Рой, наш Рой!..
И все сделала эта книжка. И газеты, конечно, в которых Рьйжий Майк печатал дневник отрывками по цене объявлений.
У Рыжего Майка со мной теперь полно хлопот.
Ему я показал и телеграмму от профессора Терми, присланную из Москвы. Он просил меня прибыть в Африку для участия в хирургической операции, которой подвергнут мистера Джорджа Никсона.
Я не хотел ехать. Я не переношу вида крови. Из операционной меня тоже нужно будет выносить на носилках. Но Рыжий Майк настоял на моей поездке. Оказывается, это тоже будет важно для американцев, которым нужно получше узнать своего Роя.
И вот я снова в Африке, в знакомом благословенном и проклятом мною месте. До прилета воздушного лайнера из Москвы осталось еще много времени. Не могу отказать себе в том, чтобы не навестить бывшего босса, жившего теперь в той самой вилле, где пытали голодом Леонарда Терми.
Да, бывшего босса, бывшего человека… если вообще его когда-либо можно было так называть.
— Хэлло, мой мальчик, — зловеще приветствовал меня его труп с жадными обезьяньими глазами.
Миссис Амелия, исхудавшая, заплаканная и не подкрашенная, печально улыбнулась мне, поправляя подушки, в которых утонуло жалкое, иссохшее тело больного.
— Хэлло, мистер Никсон! — бодро приветствовал я. — Оказывается, ученые держат свое слово.
— А какого черта нужно вам? — осведомился Джордж Никсон.
— Профессор Терми вызвал меня для участия в операции. Очевидно, я буду поддерживать медсестер, чтобы они не падали в обморок, если раньше не упаду сам.
— Падать вы все начнете, когда я встану на ноги, — пообещал босс.
— Рассчитываете вернуться на ринг, сэр?
— Да. На тот самый, на который лезете вы, сложив ступеньками экземпляры своей дурацкой книжки.
— Да, сэр. Но вы ведь сами заказывали эту дурацкую книжку, обещали за нее миллион.
— Я всегда говорил, что из вас выйдет делец. Вы хотите получить куда больше.
— Я отказался от гонорара, сэр.
— И от денег жены?
— Да, сэр. Мы расстались с Лиз. Я не знаю более изумительной женщины, чем она, сэр.
— Никогда не пойму эту развращенную молодежь. Я бы вас выкинул из Малого человечества.
— Пожалуй, сейчас лучше говорить о тех, кто останется в Большом человечестве.
— Недурно вы обрисовали меня в своем лживом дневнике.
— Вы заказывали мне искренность, сэр. Я старался.
— Интересно, какой бизнес вы рассчитываете сделать на этой операции? Вы в самом деле верите в чудо, которое он сделал там, в России?
— Верьте, сэр, никто больше меня не хотел бы посмотреть на это чудо.
— Вам еще представится эта возможность. Вам еще она представится!.. — с угрозой произнес он.
Я отправился на аэродром, размышляя о причудах человеческого характера. Зачем только старому ученому с глазами, вместившими всю мировую скорбь, понадобилось ставить на ноги это чудовище? Мне вспомнился роман о докторе Франкенштейне, этом монстре, порожденном наукой, искусственном человеке, лишенном всех человеческих чувств, замененных всепоглощающим стремлением к уничтожению. Уж так ли неправа была супруга поэта Шелли, создавшая это произведение? Не символизирует ли оно в наши дни что-то большее, чем создание живого чудовища разрушения, порожденного уже, по существу говоря, нашим веком?
