Ознакомительная версия.
А затем Деннис отводит глаза.
– Это была очень хорошая программа.
Джим молчит. Доводы отца вполне логичны, не подкопаешься, а излагались они с таким мучительным напряжением… Вся злость Джима куда-то пропала, теперь собственные свои недавние наскоки кажутся ему смешными, до ужаса глупыми. Разговор с отцом перешел далеко за рамки обычных препирательств.
И тут он вспоминает свои планы на вечер: рандеву с Артуром, затем – удар по ЛСР. Камень за пазухой, вот как это называется. Джима охватывает невыносимое, тошнотворное отвращение к самому себе.
Деннис оперся обеими руками о машину, опущенное вниз лицо застыло, он весь ушел в какие-то свои мысли.
Умелые руки автоматически, словно манипуляторы робота, орудуют ключом, расслабляют гайку кожуха следующей контактной группы. Джим пытается что-то сказать, но слова застревают в горле. А о чем это я хотел? Даже и не вспомнить. Молчание затягивается, ему, если разобраться, и нечего сказать. Ему нечего сказать.
– Так я… я пойду, скажу маме, что ты скоро кончишь и придешь обедать?
Деннис молча кивает.
Неуверенно, словно пьяный, Джим возвращается на кухню. Люси режет овощи для салата; окно, рядом с которым она расположилась, выходит прямо на эстакаду. Джим становится рядом с матерью и смотрит. Деннис по-прежнему возится с машиной.
Люси шмыгает носом, и только теперь Джим видит, что у нее покраснели глаза.
– Отец рассказал тебе, что там у него на работе? – она стучит ножом куда попало, не глядя.
– Нет! Что-нибудь случилось?
– Я видела, как вы разговаривали, – Люси отворачивается, чтобы высморкаться. – Не нужно было с ним спорить, тем более – в такой день, как сегодня.
– Так что же там у них такое стряслось?
– Ты же знаешь, что они проиграли конкурс по этой крупной программе, над которой работал Деннис.
– Ну, вроде как. Так ведь они хотели обжаловать решение, верно?
– Да. И все было вроде бы хорошо – до сегодняшнего Дня.
Люси обрисовывает картину, составленную из разрозненных, скупых и горьких фраз Денниса.
– Не может быть! – раз за разом повторяет, слушая ее, Джим. – Не может быть!
– Может. Именно так все и произошло, – Люси в отчаянии прижимает ко рту кулак. – Я в жизни не видела его настолько убитым.
– И после такого… и после такого он продолжает защищать эту систему! Всю, без изъятия!
Люси кивает, шмыгает носом и снова стучит ножом.
Совершенно ошеломленный, Джим смотрит в окно, на отца. Деннис тщательно, аккуратно подтягивает гайку; можно подумать, что он кладет на место последние кусочки головоломки.
– Послушай, мама, мне нужно бежать.
– Что?
Джим уже рядом с дверью. Смываться отсюда, смываться, пока не поздно.
– Джим!
Но он уже пулей выскочил во двор. Да где же этот чертов ключ от машины? Нашелся, слава тебе, Господи. Еще секунда – и машина Джима летит по улице.
А ведь отец наверняка подумает, что я убежал из-за этого спора. Нет же, нет! Джим не видит ничего вокруг, ничего не соображает, а тем временем машина, за неимением других указаний, везет его домой. Где-то на полпути он приходит в себя и выворачивает на ньюпортскую трассу. Южная, укрытая низко нависающим бетоном, полоса, полумрак, пунктир галогенных фонарей… Джим хочет перейти на верхнюю, северную полосу; у Эдингера он даже выводит машину на развязку, но потом меняет решение и возвращается на южную. Куда ехать? Ну куда, спрашивается, может он поехать? И что делать? Вернуться и пообедать в компании родителей? Господи, ну как же можно было попасть в такое положение?
За окном машины мелькают фонари. Джим знает, что военная промышленность – злокачественная опухоль на теле страны, что она извлекает прибыль из смерти и страданий, что с ней нужно бороться всеми возможными способами, он уверен в своей правоте. И все же, все же, все же… Деннис, невидящими глазами уставившийся на безукоризненно чистый, не нуждающийся ни в каком ремонте мотор, какое у него было тогда лицо… Беспомощно глядящая из окна Люси, слава еще Богу, что она не отхватила себе палец… «Это была хорошая программа», – голос отца так и звучит в ушах.
Джим едет на север, по сан-диегской трассе. Только что, собственно, забыл он в Лос-Анджелесе? Можно так и ехать всю ночь, спрятаться от всего этого… Нет. Он сворачивает на восток по гарден-гроувской, затем – снова на юг по ньюпортской. Так вот и буду, значит, петлять, ездить кругами. Точнее говоря – треугольниками. В ярости на самого себя, Джим едет в Ньюпорт-Бич, никуда уже больше не сворачивая. Вид «Голодного краба» вызывает у него самую буквальную, физиологическую тошноту. Все прахом пустил, всю жизнь – к такой-то матери. И продолжаю это занятие.
Он останавливает машину в самом конце Ньюпортского полуострова, выходит на дамбу. Вода сегодня на удивление спокойная, волны лениво лижут песок, словно никакой это не «Великий или Тихий», а лесное озерце.
Какая-то компания жжет на пляже костер; ветер колышет языки огня, по фигурам людей пляшут желтые блики. Дамба сложена из огромных валунов, и далеко по ней сейчас не пройдешь – слишком темно. Да и зачем бы, собственно? Все равно у дамбы есть конец, и придется идти назад. От мира не спрячешься.
Джим возвращается в машину, опускает голову на руль и надолго застывает. Привычный запах, привычный вид потрескавшейся, замусоленной приборной доски… Иногда начинает казаться, что эта машина и есть настоящий его дом. В погоне то за большей площадью, то за меньшей квартплатой, то за лучшим освещением, то еще за чем-нибудь, Джим сменил за последние шесть лет добрую дюжину квартир. И только машина остается во всей этой чехарде неизменной, и в ней он проводит значительную часть жизни, по многу часов каждый день. Вот она и есть его настоящий дом. А страна проживания – аутопия. И другого дома у него нет.
Если не считать родительского. Джим начинает вспоминать. Когда семья переехала в этот маленький дуплекс, ему было всего семь лет. Они с отцом перекидывались на въездной дорожке мячиком. Однажды Джим пропустил очень легкий бросок и получил прямо в глаз. А еще они закидывали мячик на покатую крышу навеса для машины, и Джим его потом ловил. Папа установил баскетбольный щит. Он купил Джиму старый велосипед и сам его покрасил, в красный цвет и белый. А потом они, все вместе, устроили целое путешествие, осмотрели исторический музей и последние акры последней настоящей апельсиновой рощи (принадлежавшей кладбищу Фэрвью, угадали).
Странная штука – память, какого только хлама в ней не хранится. Ну чего, спрашивается, ради он все это помнит и вспоминает? И какое значение имеют его воспоминания? В мире, где люди, по большей части, рождаются для того, чтобы прожить короткую, жалкую, полуживотную жизнь, ютиться в картонных хибарах, ежечасно искать себе пропитание, существовать от одного куска хлеба до другого, который неизвестно когда будет, и, в конце концов, умереть от голода либо погибнуть на войне – неужели в таком мире имеют хоть какое-то значение воспоминания некоего жителя округа Ориндж, заурядного представителя среднего класса? И должны ли они иметь значение?
Ознакомительная версия.
